с картинками издаем?» Господин смотрит на него с брезгливой усталостью, словно учитель на мальчишку- бестолочь, застуканного со шпаргалкой. Беренгарий медленно заливается краской стыда. Пунцовый, неловкий и обиженный, он ставит чашку мимо блюдца, понимая, что все кончено, и не понимая, как это могло случиться, что же ему теперь делать и откуда взять денег. Он молчит, уперев взор в бурую лужицу на салфетке, и даже слова не в силах вымолвить в свою защиту. Сама его повесть представляется ему в этот миг пустейшей дрянной поделкой, а сам он бездарный графоман. Повисает тягостное молчание. Позорная сцена неожиданно разрешается актом милосердия. Беренгарию все же отдают конвертик, но требуют за это, чтобы не позднее, чем за три, много четыре дня повесть была должным образом переработана и вручена издателю. «А если у меня не получится?» — тихо спрашивает студент, в котором робость и надежда мешаются с остатками строптивой гордости. «Тогда, юноша, вернете деньги — и никаких претензий друг к другу, — скучно отзывается издатель. — Но, полагаю, у вас получится. Вы способный молодой человек, только поэтому я, так сказать, иду вам навстречу. Некоторые ваши находки хороши, откровенно хороши. Если хотите, пусть остается актрисочка — я не возражаю. И то, что вы ввели модную детальку, — тоже очень хорошо. Шаль не хуже каблучка, ей-богу. Голубой был на пике прошлым летом, сейчас-то все больше крем-шоколад… Голубой платок героини и белое платьице — это глуповато, наивно, конечно, но оставьте. Так даже лучше. Падением невинности, разумеется, никого не удивишь, но ведь и так ничто не ново под солнцем. А глупости я вам советую из головы выбросить».
Беренгарий запоминает все сказанное. Он допивает кофе, нервно теребит галстук, тысячу раз благодарит господина издателя и просит прощения за досадную свою выходку. Сейчас он вернется к себе домой и сядет за работу. Прямо сейчас, немедленно. Господин благосклонно и ободрительно улыбается юноше, подзывает человека, расплачивается за двоих и уходит, в дверях аккуратно надев круглую шляпу. Беренгарий сидит у окна и глядит на бурые и серые камни мостовой, рыжий пес-побродяжка свернулся на них зябким калачиком, наверное, скоро выпадет снег.
— Венцель, — окликнули судейского старые приятели, — что это за шпаку ты там кланялся? Он добрый малый?
— Да вряд ли, — проскрипел гном, не выпуская изо рта короткую вересковую трубку, — обычный осел, каких везде на пфенниг дюжина! А этот, кажется, еще пописывает статейки в здешний альманашек.
— Хорошие хоть?
— Чудовищные, — отмахивается Венцель. — Идемте, друзья! Впрочем, у них у всех есть что противопоставить тем, кто по ту сторону стекла. Они счастливцы, те, за стеклом, им уютно жить в их ограниченной реальности. С ними никогда ничего не происходит. Но пойдемте, пойдемте! Роза без нас завянет, друзья!
ВТОРЖЕНИЕ
В остывшем за ночь гараже остро, по-дачному пахло сыростью. Николай Ильич лежал, не открывая глаз, и вспоминал сон. Это была какая-то ерунда из прошлой жизни, где после работы его ждало несколько встреч, на которые он непоправимо опаздывал, пытаясь по дороге придумывать оправдания и каждый раз встречаясь не с теми, кого ожидал увидеть. Как все осенние сны, сегодняшний был наполнен тоскливой школьной безнадежностью, но это не имело значения. Николай Ильич успокоился и начал распутывать защищавшую подступы к кровати сложную систему веревок и шнурков, на которых висели самодельные колокольчики из разбитой посуды. В основном это были бутылочные горлышки с болтавшимися внутри гвоздями-сотками, но попадались и остатки чашек — красных в белый горох, с памятником Минину и Пожарскому, с избыточно антропоморфной фауной детских сказок.
Под тихий звон стекла и железа Николай Ильич пролез в получившуюся прореху и встал с кровати, сунув ноги в домашние обрезанные валенки. В гараже было темно, но в тусклом свете, едва проникавшем сквозь толстые немытые стекла крошечных окон под самой крышей, было видно, что все стены и потолок оклеены фольгой. Николай Ильич вскипятил в кастрюле на электрической плитке воду из старой пластиковой бутылки и сел пить пустой чай. Он твердо держал обжигающий стакан в загрубевших пальцах и, прогнав из головы и остатки снов, и любые другие мысли, смотрел в блестящую серебристую стену, отпивая кипяток маленькими глотками. Напившись, Николай Ильич убрал стакан в шкафчик, переобулся в уличные ботинки и, надев пальто и вязаную шапку, начал отпирать дверь.
У гаража было два выхода — главные, намертво заржавевшие ворота и небольшая железная дверь в противоположной стене, запиравшаяся на несколько замков, засовов, цепочек и даже перевязанная какими-то веревочками. Перед тем как отодвинуть последний засов, Николай Ильич, отогнув край фольги, вынул из стены рядом с дверью узкий деревянный брусок и долго смотрел на улицу через получившееся отверстие. Этот выход, замаскированный неряшливыми зарослями кустов позади гаражного кооператива, был совершенно незаметен снаружи, но осторожность никогда не мешала. Убедившись, что поблизости никого нет, Николай Ильич отворил дверь.
— С добрым утром, любимая! — пропел у него над ухом высокий мужской голос.
Николай попытался нырнуть обратно в гараж, но было уже поздно. У него на пути, придерживая дверь ногой, стоял человек лет сорока с жидкими светлыми усами на круглом лице и фальшиво улыбался. Из-под расстегнутого плаща выпирал круглый живот, туго обтянутый водолазкой.
— Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро, — сообщил пузатый и пожаловался: — Я тебя, между прочим, всю ночь караулил. Чуть дуба не дал от холода. Так что давай обратно — будем греться. — Он полез внутрь, пригибаясь под слишком низкой для него притолокой, и позвал замершего в нерешительности Николая Ильича: — Да не стесняйся ты, борода. Заходите к нам на огонек, как говаривал товарищ Торквемада.
Пока Николай Ильич запирал дверь, усатый, сорвав с гвоздей сетку с колокольчиками, плюхнулся на кровать, после чего вынул из кармана плаща почти пустую бутылку водки и с Наслаждением допил остатки.
— Ну что, будем знакомиться, доширак-отшельник? — поинтересовался он, поставив бутылку на пол. — Я Петр Алексеевич, для друзей и сожителей — просто Петя. А тебя как называют милиционеры и приемщики стеклопосуды? Или ты немой вообще — молчишь чего-то и молчишь?
Николай Ильич хрипло, с непривычки, представился.
— Ильич? — обрадовался пузатый и усатый Петя. — А это, значит, твой мавзолей? Ничего так. Бедненько, но грязненько. В общем, будем мы тут с тобой, Колян, жить-поживать да бобра свежевать. А то, понимаешь, ищут меня. Там некрасивая история вышла — дети, знаешь. Девчонки, мальчишки. А также их родители, что самое неприятное. Плачут, кричат. Фу. Ты газеты читаешь? Это правильно. Меньше знаешь — позже СПИД. Ты чаю-то поставь, а то некультурненько как-то.
Пока Николай Ильич кипятил воду, заваривал и разливал чай, Петя с интересом крутил головой по сторонам, изучая оклеенный фольгой гараж. Потом поднял с пола одну из веревок с колокольчиками, позвонил у себя над ухом, закатил глаза, изображая, видимо, тонкого ценителя музыки на концерте, и аккуратно положил ее на кровать рядом с собой.
— А скажи мне, Ильич, честно, как с броневика, — спросил он, когда хозяин поставил стаканы на стол и присел рядом на какой-то ящик, — не придет ли сюда владелец этого летнего домика и не попросит ли нас пойти скитаться по свету?
— Нет, — сказал Николай Ильич, отхлебнул чай и замолчал.
Петя некоторое время смотрел на него, надеясь на продолжение, но, не дождавшись, уважительно откашлялся и тоже сделал глоток.
— Сильная молчаливая личность, — констатировал он. — Завидую. Но все-таки не мог бы ты пояснить свою мысль? Хозяин гаража немощен и дряхл? Он забыл, что у него есть гараж? Ты его убил и закатал в бетон под этой кроватью? Предупреждаю: последний вариант мне не нравится. По причинам не столько моральным, сколько эстетическим.
