ли это означать, что я музыкальный графоман, питающий относительно себя иллюзии — черт возьми, я слишком много знаю, чтобы иллюзии — или же это будет значить, что музыке пришел конец и проклятой судьбой суждено, как Иуде суждено было стать предателем, чтобы музыка закончилась именно на мне. [У Генезипа было полное ощущение того, что до сих пор неподвижная монотонная жизнь покатилась по новым рельсам, по какой-то наклонной плоскости и что теперь начнется то ускорение, которого он ожидал и жаждал. Промелькнули привычные состояния души, оставаясь в прошлом, словно виды родных сторон в окнах все быстрее мчащегося поезда, уносящего в далекие неисследованные края.] — Тенгер продолжал: — Так вообще должно быть. Я принимаю трансцендентность этого закона, его абсолютную неизбежность. Закона, по которому искусство, где бы оно ни существовало в мире, должно развиваться по тому же пути, что и у нас, должно быть связано с религией и метафизикой, которые необходимы мыслящим существам, как и само искусство. Но только в соответствующее время. А потом оно должно исчезнуть, поглощенное тем, что его создало, общественной магмой, которая, кристаллизуясь в совершенные формы, должна выдавить из себя все, что ей мешает в этом процессе. Но почему именно мне досталась эта проклятая роль? Хотя ощущение истинной необходимости своей индивидуальности, моей и никакой другой, — не каждому дано, это большая привилегия. Ха — я превосхожу других тем, что я не поддамся, даже если бы захотел. Мне не позволит этого некая высшая сила: честолюбие — по отношению не к миру, а к бесконечности... — В его глазах сверкнула сила, устремленная к центру мироздания, и вдруг этот хилый волосатый уродец показался Генезипу могущественным божком (не богом), имеющим особое предназначение. Из всех живущих на земле таких личностей могло быть 40—50, и они были воплощением каких-то важных сущностей: музыки, других искусств, ветров, вообще стихий, погоды, катастроф... Одновременно он подумал: «Тенгер уверен в себе только потому, что он художник. Он никогда не поймет меня и не объяснит мне, почему для меня безмерно странно то, что я именно такой, а не другой». Внезапно им овладело сомнение. «О чем речь? Об этих никому, в сущности, не нужных звяках? Не надо преувеличивать! Не так уж они значительны и прекрасны. Мнимая глубина в туманности. Нет, по мне, лучше мыслить, но как? Своих мыслей у меня пока нет, даже в зародыше. Где их взять?! Боже!! Не встать бы на неверный путь, на котором будешь обманывать себя до конца жизни. Откровение — да, но где гарантия, что все, что меня ожидает в жизни, будет подлинным?» Он почувствовал, что только неимоверное напряжение, самопожертвование, абсолютный аскетизм, решительный отказ от того, что сегодня неотвратимо ожидало и искушало его (каким-то образом это напомнило отказ спустить собаку с цепи), могут открыть перед ним иной мир. Ха — это было сверх его сил. В эту секунду он навсегда отказался от постижения сущности жизни. Есть натуры, которые не могут жить в разврате и одновременно удостоиться счастья познания высшей правды, — нужно выбирать. Благословенны те счастливцы, самоуничтожение которых является творчеством и которые таким образом достигают совершенства в жизни. Что происходит при этом с их душами — лучше не думать, но на земле они совершенны, даже в злых деяниях. Нынешний день поистине был поворотным. Но чей день? Стоит ли заниматься случайной пылинкой в бездне неизвестного, именно этой, а не другой пылинкой среди а л е ф множества других пылинок? [Алеф = первое трансфинитное число, по теории Кантора.] [Единичных сущностей (в п р е д е л е) в бесконечном бытии может быть только алеф, но — упаси Боже — не континуум. Почему это так, здесь нельзя доказать.] Существование пылинки не укладывается в общий закон, по которому переменными могут быть любые отдельные величины, значимые в иерархии существ. Как говорил Гуссерль? (Его слова повторял на уроке математики учитель гимназии: «Если Бог есть, то его логика и математика не могут отличаться от наших».) Вот о чем идет речь, а не о том, как себя чувствует какой-то болван или псевдоинтеллигент и даже (о, кощунство!) гений! Речь идет о з а к о н е, а не о том или другом случае. Такие мысли роились в башке у Генезипа. Он просительно говорил Тенгеру [от таких минут, от одного вовремя сказанного слова зависит порой вся жизнь, а люди этого не понимают и втаптывают друг друга (иногда во имя идеалов) в болото действительности — исковерканной, деформированной сеткой ложных понятий. Действительность источает сок под влиянием понятий. Но от их качества зависит, будет ли это яд или полезный витамин]:
— Господин Путриций, — (так сокращенно называли Путрицида Тенгера), — я не знаю, кем стану завтра. Все во мне сместилось, и не на какой-то градус в той же плоскости, а совсем в другое измерение. Не мне понять вашу концепцию — (он сказал это с горечью и иронией), — в отличие от вас я не верю в предназначение искусства. Ваша концепция выше того, к чему она относится, — она ценна сама по себе, как мысль, — но вы преувеличили значение ее реальной почвы. Я люблю литературу, в ней для меня больше жизни, чем в моей собственной. Там такой ее сгусток, которого мне никогда не встретить в действительности. Ценой такой конденсации является нереальность. — (Тенгер рассмеялся. «Он знает разницу между иллюзией и реальной жизнью — ха, ха! Он сам еще сплошная иллюзия. У меня не должно быть никаких угрызений совести».) — Но для меня важна эта жизнь. Чтобы она была единственной в своем роде и необходимой в своей единственности — образцом, идеалом совершенства, даже в том, что является или может быть злом, больше того: совершенство должно быть даже в неуспехах. В этом соль жизни... (Генезип лихорадочно вглядывался в Тенгера.) — А тут все так ужасно, так странно преображается — что я уже не знаю, я ли это или кто другой. Это противоречие между переменами и неизменностью...
— Запомни себе раз и навсегда, что мы сомневаемся в беспрерывности нашей индивидуальности только и именно потому, что она беспрерывна. Без этого подобный вопрос был бы невозможен. Единство личности существует и проявляется непосредственно в своей беспрерывности — а источник наших сомнений только в огромной разнородности отдельных комплексов. Даже те, кто страдает раздвоением личности, имеют в своем существовании непрерывные периоды — нет бытия бесконечно краткого...
— Интуитивно я понимаю, о чем вы говорите. Но это уже развитие мысли. У меня же нет основы. Я любил отца и боялся его. Он умирает, а мне теперь нет до этого дела. — (Тенгер внимательно посмотрел на него, словно разглядывая себя в зеркало.) — Мне плохо, как никогда, и притом без всякого повода — просто я чувствую, что все, все на этом свете не так, как должно быть. Все в каком-то тумане — даже астрономия. А я хочу все ощутить непосредственно, так как ощущаю рукой свое лицо... я хочу все изменить, чтобы все было таким, каким должно быть. Я хочу все иметь, душить, давить, мять, терзать!!!.. — закричал Генезип истерично, почти рыдая, не узнавая сам себя в том, что говорил. По мере высказывания неважная до сих пор мысль становилась единственной реальностью.
Тенгер молчал, язвительно усмехаясь. Он почти постоянно чувствовал то же самое. С той разницей, что он заменял (д о л ж е н был и умел заменять) эту метафизическую ненасытимость звуками, точнее их конструкциями, которые являлись ему вначале целиком, в виде неопределенных п р о с т р а н с т в е н н ы х образов, а затем сложным веером разворачивались во времени, отягощенные, как ветки кистями ягод, страшными диссонансами, которых никто не хотел ни понимать, ни даже слушать. Он не отказался пока от музыкальной темы в прежнем значении, но уже висел над бездной потенциально понятных ему музыкальных завихрений, невыразимых никакими инструментами, граничащих с полным хаосом и чисто музыкальным (не ч у в с т в е н н ы м) абсурдом. Обычные чувства и их выражение — это для него абсолютно не существовало. Давно минули те времена, когда состояния такого рода, которые можно передать даже словами, являлись почвой, на которой вырастали, словно простые скромные цветы, его первые музыкальные пьесы. Да, они были просты по сравнению с его последними произведениями, но не по сравнению со Стравинским, Шимановским и другими корифеями минувшей эпохи. В их простоте уже содержался в зародыше тот ураган на грани невыразимого, который он одолевал теперь, доведя мастерство разложения являющихся ему звуковых комплексов до недосягаемой высоты. За это его так ненавидели и бойкотировали. На него озлобились все современные музыкальные круги в стране. Не допускали его концертов, убеждали виртуозов в мнимой трудности исполнения его произведений, официально запрещали ему контакты с большевистской заграницей, где еще при жизни он мог бы получить признание. Лишенный единственного средства, позволяющего действовать, то есть денег, он был бессилен и после недолгой борьбы перестал заниматься этой проблемой. Он, как тут говорили, «сидел на хозяйстве» в Людзимире, в большой избе, построенной на земле жены, имея лишь столько денег, чтобы не зарабатывать на жизнь, — и это было единственным утешением, потому что из-за сложившегося о нем как о музыканте мнения (несмотря на его огромные знания, что признавали даже враги) он не мог рассчитывать на уроки, а из-за коротких пальцев был весьма посредственным пианистом. Он мог играть разве что в джаз-бандах, которых, впрочем, становилось все меньше. Но с этим он никак не мог примириться. От джазовой музыки он бежал, как от
