своим примером, своей проклятой организацией труда довела нас до состояния сонных тюленей. Автоматам не нужна религия. А потом они пришли к какому-то псевдобольшевизму, потому что никакой достаток, разные там автомобили и радио не заменят человеку идеи. Убив религию — какой бы она ни была, — они вынуждены были сделать революцию, хотя перед тем всячески старались затушевать классовую борьбу.
Б е н ц: Почему же ваш Бог позволил это сделать? Вы не понимаете, что у нас весь этот мнимый фордизм искусственен, а там это было естественно, потому что их общество было молодым. И если у нас будет революция, то ее за нас сделают китайцы. Сами по себе мы ни на что не способны.
Т е н г е р: Кто это «мы»? Евреи?
Б е н ц: Господин Тенгер, евреи себя еще не проявили. Я говорю о поляках, как поляк. Хе-хе.
Т е н г е р: А может, евреи одолеют китайцев? Ха-ха.
Б е н ц (Базилию): Когда я слушаю эти бредни, мне кажется, что я живу не в XX веке. Ничего я не буду вам доказывать, потому что вы не принимаете доказательств. При этом ты, Базилий, вряд ли веришь во все то, что говоришь. Если бы можно было сравнить веру истинного католика и твою, стало бы ясно, что твоя вера ничего не стоит. Ни твой Бог, ни Христос, ни Матерь Божья не являются для тебя тем, чем для истинного верующего. Ты сознательно допускаешь компромисс: неприятие этих фигур — доказательство. Ты не отдаешь себе отчета в том, как сильно ты отличаешься от настоящего католика. Я говорю не только о догмах, но и о самом механизме твоей психики в подходе к этим вещам.
К н я з ь Б а з и л и й: То, что ты называешь компромиссом, это развитие мысли в рамках католицизма. Это живое учение, а не собрание мертвых догм.
Б е н ц: В этом ты глубоко заблуждаешься. Всякий эволюционизм с точки зрения абсолютной истины, рационализм вообще, является абсурдом. Это защита не религии, а созданных ею институтов. Институтам этим до одури хочется жить, и они заключают компромисс с собственной религией, изменяют ее, приспосабливают к себе. Разумеется, подобная толерантность привлекает новых сторонников, вроде тебя. Но это никудышный материал для католической церкви, которая ведет борьбу и не отказалась еще от намерения завоевать весь мир. Дело не в количестве, а в качестве материала. Пока церковь была еще живой и деятельной, она сжигала и убивала еретиков...
К н я з ь Б а з и л и й: Это были человеческие ошибки. Как раз теперь наступает время их исправления, теперь мы увидели, что ни большевистский рай, ни фашистское благосостояние ни к чему не ведут. Нам еще предстоит внутреннее развитие — когда все станут добрыми, все станут счастливыми...
Б е н ц: У тебя ум за разум зашел в твоей пустыни. С твоими глупостями нет смысла спорить. А «внутреннее развитие», как вы это называете, будет продолжаться до тех пор, пока оно не выйдет за рамки основных догм. Потом наступит конец. А что вы скажете о Востоке, который, переняв от нас цивилизацию, а не культуру (которой вообще нет, как верно говорил Шпенглер) и вместе с ней наши социальные проблемы, движется на нас и, возможно, через несколько месяцев будет здесь, в этой отсталой стране, окруженной окопами окаянной троицы: невежеством, тупостью и трусостью.
К н я з ь Б а з и л и й: Ты циник по отношению к себе, Бенц. Это ужасная черта поляков и даже некоторых евреев. Это хуже нашего самобичевания, потому что у вас все это поверхностно. А что касается буддизма, то эта религия напоминает несовершенное христианство — и в этом ее единственная ценность.
Б е н ц: А не наоборот? Буддизм не «развивался» в вашем понимании — я беру это слово в кавычки, с иронией — потому что он изначально был глубокой философией, основанной на метафизических концепциях брахманизма, был религией мудрецов. Ваше же христианство началось с простолюдинов и поэтому вынуждено дотягивать до уровня высоких умов. Но в этом «дотягивании», в стремлении к тому, чтобы существовать социально, оно теряло свою идею, сущность, связь со своим плебейским происхождением. Исключительно мудрым шагом римских цезарей, который, возможно, склонил к обращению в христианскую веру и патрициев, было официальное признание ими христианства. Тем самым они устранили его социальное значение, позволили использовать его сильным мира сего, сделать из него церковь, которая поначалу жила в согласии с цезаризмом и была равной ему по силе. Лишь позднее, уподобившись цезаризму, она начала борьбу с его наследниками за власть над миром. И когда это стало очевидным, тогда, опасаясь последствий социальных доктрин, основанных не на метафизике, а на идее материального благополучия, церковь начинает искать пути выхода из ситуации — отсюда и ваш компромисс. Оживить католическую церковь могло бы только возвращение к ее давним, догосударственным формам. Но на это ни у кого нет и не будет смелости, ибо люди, которым хватило бы смелости, заведомо не могут принадлежать к церкви. Это, собственно, не ваш компромисс, брат Базилий (так Бенц называл князя в минуты наибольшего раздражения), а церковных властей, которые адептов подобного калибра ловят на липучку своего мнимого свободомыслия.
Князь Базилий молчал. Его красивое орлиное лицо, над изваянием которого трудились века, было непроницаемым, как прорезиненная ткань, оно было щитом, который отражал все сомнения. Что же скрывалось за этим щитом? За величавым профилем бывшего магната скрывалось мелкое болото внутренних противоречий. За ним не стояло силы, уходящей корнями в глубь здорового организма. Подобные ему люди никого не могли вести за собой не потому, что их незаконно лишили власти, — они уже просто не могли этого сделать. Пустая оболочка без начинки. Бог князя Базилия (без насыщенности своей онтологической божественностью) не был даже тем, кого пропагандировали ныне полурелигиозные западные оптимисты, пресыщенные беспредельной скукой жизни французы, застывшие в антиметафизической пустоте. Базилий как раз буркнул что-то о французском «возрождении». Бенц тут же парировал:
— Почему в Германии невозможно себе представить подобного рода движение за оживление религии? Там может возникнуть теософия как нечто совсем иное и как выражение ненасытимости, вызванной негативными последствиями распространения философии, которая в конце концов не заполняет созданной собой пустоты. Но нельзя представить, чтобы немцы после такой гимнастики ума — я не говорю, конечно, о Гегеле и Шеллинге (это чушь) — могли нарядиться в старые костюмы, отряхнуть с них пыль и устроить религиозный «Kinderbal», на котором роль Бога-Отца с согласия всех играет старая идея в соответствующей маске. И только поверхностный антиметафизический французский рационализм XVIII века, который затем породил такого уродца, как позитивизм, ныне воплотившийся в популярной физике, как единственной философии, может лежать в основе такого пируэта, как все это так называемое возрождение религии.
К н я з ь Б а з и л и й: Мне жаль тебя, Бенц. Несмотря на все твои символические значки, ты остаешься закоснелым материалистом. Ты не веришь в духовность. Из всей твоей болтовни о творчестве ясно следующее: с одной стороны, формализованная логика парит не над идеальным бытием в понимании Платона или Гуссерля, а над абсолютным небытием, что позволяет тебе свысока трактовать всякую позитивную мысль как абсурд; с другой стороны, твоя позиция — совершенно скотская, это позиция примитивного хитреца, который для своего удобства не верит в свою индивидуальность и человеческую сущность. Тебе недостает мужества иметь мировоззрение, ты опасаешься, что оно войдет в противоречие с твоей логической системой. Наверно, эту систему стоило бы подчинить позитивным идеям.
Б е н ц: Опять этот эволюционизм применительно к неизменным принципам мышления! Вы совершенно не понимаете, о чем идет речь, отец Базилий. Теория типов учитывает всякий абсурд, потому что все относительно, кроме самой теории типов. Отсутствие противоречий превыше всего.
К н я з ь Б а з и л и й: Чисто негативное требование. Излишняя скромность. Но откуда же взялась ваша теория типов?
Б е н ц: Из невозможности разрешения парадоксов. Это Рассел, так как я...
К н я з ь Б а з и л и й: Ну хватит! И это единственная причина! Я не могу больше этого слушать. Настанет время, когда ты и тебе подобные очнетесь в страшной пустоте. Может быть, прибегнув к умственной эквилибристике, вы изобретете удовлетворяющую вас систему расположения ваших знаков, но применить ее вам будет не к чему, это будет пустое здание, безжизненное и нежилое, и вы уткнетесь в бесплодную, мучительную пустоту.
Бенц молчал. Он и сам думал примерно так же, когда что-то не получалось с его знаками. И вообще, что наступит тогда, когда непротиворечивая система, выведенная из одной аксиомы, утвердится в совершенстве идеального бытия? Пустота и скука законченной и полностью автоматизированной мысли.
