который не изволил даже представиться, решал за него все — нагло, торопливо, не размышляя, категорично, безапелляционно. Это только самое начальце, но и того хватит. «Неужели это тот, уже слегка знакомый (хоть и поверхностно) гость вылез из норы? Боже — что сейчас будет?! Никто не мог этого знать, даже сам Господь, хотя говорят, именно ОН отнимает у своих созданий разум — как, впрочем, и все остальное — отнимает и дает. Либо он намеренно частично отменяет («выключает») свое всезнание (он ведь всемогущ) забавы ради или ввиду «заслуг верующих», либо он изверг — сверх всякого человеческого разумения. А есть ли более жестокая тварь, чем человек?» — Примерно так закрутились Зипкины мысли, а тем временем уже происходило материально-мозговое становление чего-то неведомого. Зипек сам сквозь себя продирался в таинственный, ужасный мир, которым управляли иные, нездешние законы, — но где это происходило? Он был тут и там одновременно. «Где я?» — беззвучно кричал кто-то в каких-то пещерах без формы, дна и сводов, в «гротах, изваянных сном и безумьем» [Мицинский]. Ах — значит, вот оно, то самое безумие, о котором он столько слышал. Не так уж это страшно — легкая «неэвклидовость» психики. Но в то же время «испытания обесцениванием» хватило бы на всю жизнь — это было ужасно. Не само по себе — а то, что могло быть потом: что скажут моторные центры, далее — мышцы, сухожилия, кости — не обратят ли они все вокруг в пух и прах — последствия, вот что страшно, В то же время он с поистине ужасающей ясностью видел всю глупость, пошлость нынешней ситуации. Он остановил взгляд на Лилиане — как на ватерпасе, сохраняющем постоянный наклон среди кишащих вокруг пошлостей. Он любил ее, жить без нее не мог — но это происходило там, за стеклом, которое всегда отделяло его от мира. Предательский кинжал амбиций вонзился ему в брюхо снизу — внезапный отцовский удар из-за гроба. Это мать во всем виновата — она сумасшедшая. Это от матери у него в башке такой винегрет. И все-таки он ни минуты не хотел бы быть никем другим. Он сумеет возвыситься над собой, над своим безумием. Ибо это было безумие — он знал об этом, но еще не боялся. Мысль была слепяще ясной — а вокруг черно. Однако от испуга он слегка пришел в себя. Все было неуловимо, мимолетно. Куда было деваться от строгой синхронности? Время словно раздвоилось и бежало наперегонки по двум колеям.
Генезип стоял, упираясь кулаком в стол. Он был бледен, шатался от изнеможения, но говорил холодно, спокойно. Внутри он ощущал ветвящийся, как полип, дух Коцмолуховича — приятно иметь вождя и верить ему. [Княгиня внутренне выла от восхищения. До того ей нравился этот маленький «buntowszczyk», что я не знаю. Вот бы теперь его немножечко согнуть, хоть капельку унизить, и чтоб на нее потоком насилия и всех его соков (как из надреза на молодой березке в солнечный день) излилась эта его странная, чуть приторможенная ярость: «Канализировать абстрактное мужское бешенство и ощущение того, что все не то», — называл это маркиз Скампи.] Мать, охваченная ужасом, вдруг затихла, точно ее прибили изнутри, и как-то сплющилась. Зато Лилиана смотрела на него с обожанием — это был ее любимый, ненаглядный Зипек: именно о таком брате — почти безумце — она мечтала. Ненормальность была необходимой пикантной приправой братско-сестринских инфильтраций — лишь крошечный порожек отделял их от половых психо-центров (и у нее, и у него). Он был так не похож ни на кого — «неуловимый призрак», — как говорил Стурфан Абноль. Все три бабы, каждая по-своему, пали ниц перед мнимой силой мгновения, не видя (как обычно) более отдаленных и существенных связей. Опять началось то же самое:
Г е н е з и п: Я буду таким, каким хочу быть, пусть даже с ума сойду. Итак, мама, ты знаешь, что я был любовником этой госпожи и она на моих глазах изменила мне с Тольдеком. Да — я смотрел на это из ванной, где меня нарочно заперли на ключ. — Он полагал, что если сам об этом ясно скажет, то тем самым возвысится над кознями, которые строят у него за спиной. Обе дамы сохраняли полное спокойствие. Новая тенденция в воспитании барышень — едва в них зарождаются чувства, им тут же дается полное представление о зле. Такими должны быть пресловутые сильные женщины будущего. Лилиана знала все: во-первых, понятийно — во-вторых, непосредственно — низом живота, где напряглись жаждущие жизни бестии. — И после этого, мама, ты хочешь, чтоб я!.. И где ты теперь живешь? — в каком-то непонятном мире. Разве не свинство? — сын консервативней, чем мать! Это Михальский во всем виноват — пан Юзеф — ха-ха!
М а т ь: Какой жестокий смех. Вспомни то утро... Ты был тогда совсем другим...
Г е н е з и п: То утро... Я до сих пор себе противен. Ведь это было сразу после того... — (Тут он указал на княгиню.) — Хочется все стряхнуть, стать голым, как эмбрион, все начать сначала. — (Бабы в смех — но быстро собой овладели. Дико возмущенный Зипек помертвел, обратившись в сплошную рану. Он проваливался то в липкий стыд, то в трясину комизма, то в бесплодную безнадежность — как на качелях.) — И Лилиана, Лилиана посвящена в такие вещи! — Он хотел спасаться, истерически защищая сестру, — а на самом деле это его совсем не волновало.
М а т ь: Не понимаешь ты женщин. Ты видишь в них ужасную силу, угрожающую твоей несформировавшейся личности, но не замечаешь, какая хрупкая это сила, — сколько мы должны накопить в себе мнимого зла, чтоб вообще вас, мужиков, как-то выносить. Тебе и невдомек, сколько она из-за тебя претерпела. — (Встает, обнимает княгиню.) — Мы обе так мучаемся, так переживаем за тебя. Пойми сердцем и ее, и свою бедную мать, у которой, кроме страданий, ничего в жизни не было. Ты не знаешь, что это такое — впервые по-настоящему полюбить, когда тебе за тридцать! — Он начал оттаивать сверху — словно вспотев какой-то жирной, слизистой жалостью — но держался — а скорее, тот «гость» удерживал его на грани окончательного помешательства. «В безумии тоже есть сила», — подумалось ему в пустом пространстве между двойниками.
Г е н е з и п: Я не желаю ничего знать об этом! Ваши чувства омерзительно осклизлы. О — до чего же гнусная штука эти человеческие, именно человеческие, чувства — лицемерно упрятанные в футлярчики из отходов социальных трансформаций. Звери гораздо счастливей — их чувства непритворны.
М а т ь: Ты мало чем отличаешься от зверя, дитя мое. В брутальности ты слегка перебрал, вообразив себя сильным человеком. А что касается Лилианы, так это новые методы воспитания. Мы не хотели тебя шокировать прежде времени. В раннем просвещении нет ничего дурного — предрассудки стоили психического здоровья многим поколениям. Лилиана и так через несколько месяцев станет женой Стурфана. Теперь, когда ты знаешь все, тебе ведь только лучше, правда, доченька?
Л и л и а н а: Ну конечно, мама! И говорить не о чем. Да, Зипек — ребенок, но он в своем роде великолепен. Со временем он тоже со всем этим освоится. А на Новой Гвинее вообще нет никаких фрейдовских комплексов. Там дети с шести лет играют в папу с мамой. А потом — всё «табу» в пределах одной деревни. Сестра — «табу» строжайшее: прикоснешься — смерть, — добавила она с неприятным кокетством. — Все еще будет хорошо: внутри механистичной мнимой жизни мы создадим новое, нормальное поколение — это будут не дети наши, а мы сами. Мы незаметно, изнутри, изменим все, — добавила она уже со вполне ученым и серьезным видом.
— Китайцам пригодятся новые поколения — вместо навоза или как подпорки для их конструкций в этой стране, — перебил униженный Зипек, у которого голова шла кругом. — Все это пустые фразы, голословные безосновательные обещания, самообман клинических оптимистов — по себе знаю. — И все- таки где-то на дне души ситуация нравилась ему, хоть и вопреки всему, что он считал в себе ценным: это было начало сдвига — верзила уже вовсю шуровал в нем. Но что это было за дно? [И какое дело могло быть до этого Коцмолуховичу?! Бред! Однако это и есть те элементы («психо-мозговые частички», как говорил один изнеженный граф-бергсонианец), из которых состоит месиво, в котором работает этот государственный муж, который — и так далее. Зипек не знал, до чего они похожи с этим обер-гипер-квартирмейстером, которого он так почитал и который многому мог бы научиться, глядя в лупу на этого своего микродвойника. Слишком поздно они встретятся, к сожалению для них обоих.]
Что-то снова лезло из глубин. Зипека вдруг словно молния озарила изнутри — откровение, да и только. Внутри у него стало вдруг легко, просторно (и даже светло), как в истекающем соплями носу после двух дециграммов кокаина. Тот, не названный, кого он боялся и от кого пытался защититься, второй, настоящий он, выпустил его из подземелья на свет — пускай, мол, распрямится, разомнется, да и жизни понюхает. [«Безумец может реализоваться только в безумии», — сказал бы гениальный Бехметьев.] Всем можно пожертвовать, чтоб только наконец его распознать и укротить или самому быть укрощенным. Но как это сделать, ценою каких преступлений и отречений? Жизнь еще такая долгая! У того типа можно поучиться, как ее заполнить и осилить. Только тот может сделать это — сам-то он всегда будет «за стеклом», как рыба в аквариуме.
