сливаясь в единое, само по себе уже бесполое, уникальное зло. Изгнанная из этих «головокружительных» объятий любовь (теперь уже одна, не разделенная на две личности) печально улыбалась где-то в стороне — она знала: за то, что делают эти двое, последует возмездие, — и спокойно ждала.
Побитый Цилиндрион Пентальский с удвоенной силой принялся готовить государственный переворотец. «Так, — говорил он себе. — Хотите? Тогда увидим! Ха — теперь все станет ясно». Мелкий с виду фактик так сконцентрировал энергию «опоры» Синдиката, что план эксперимента, в тот день еще совсем зеленый, созрел и налился в немногие дни, превратившись в спелый, золотистый плод, который мог сорвать кто угодно. Всё к тому и шло — «злые языки» нашептывали, что акцией руководят агенты самого Коцмолуховича. «Ему ведь тоже «нужно» видеть, что там, на дне», — бормотали они. События вырывались у отдельных субъектов из рук и «резвились» сами по себе — пока что в скромном диапазоне. Даже относительно сильные индивидуальности, казалось, были всего лишь эманациями определенных группировок — они были принуждены поступать так, а не иначе, утратив волю к личным поступкам. Один только Коцмолухович держал оборону в своей внутренней цитадели.
Техника всего этого была скучна, как говение у лицемерного священника: что-то шепнет, кому-то вручит бамажку, с одним поболтает, другому что-то даст, тут погрозит, там подлижется, то же и с другими, — что и о чем тут писать-то? Психология была неинтересная (за исключением внутренней структуры вождя, о которой никто ничего не знал). Смесь в разных пропорциях амбиций, громких слов с ничтожным смыслом, грязное ловкачество да иногда немного грубой силы. Кроме того, все обо всех думали, что все свиньи, порой не исключая и самих себя.
Поданный Цилиндрионом иск о защите чести был рассмотрен, с ведома Командования Училища, к удовлетворению истца, однако бескровно. Из политических соображений было признано целесообразным, чтоб Зипек извинился перед Пентальским, а к делу приобщили врачебный документ, который не глядя «подмахнул» сам Бехметьев, — в нем констатировалась легкая ненормальность мордобивца на почве семейных осложнений.
Генезип покинул дворец Тикондерога, так называемую «fornication point»[116], с «пеной жизни на устах». Хорошая штука аскеза, но еще лучше — хорошая «форникация». Компромисс по всему фронту. В тайных схронах он копил оружие против княгини, намереваясь применить его в надлежащую минуту. Однако пока погрузился в полный упадок, с наслаждением познавая себя. Урчал и фыркал, катаясь по дну разврата. Чтобы ускользнуть от шпионов Синдиката, «podozritiel’naja paroczka», как говорила Ирина о себе и о Зипеке, устраивала свидания в невзрачном домишке, снятом и роскошно оборудованном для этой цели самой княгиней — гнусной подстрекательницей — в далеком от центра предместье Яды. Об измене и речи быть не могло. На долгие недели сей «gieroj naszego wriemieni» был обезврежен.
Мысли Вождя и театрик Квинтофрона Вечоровича
Через три дня после печального инцидента Зипек поселился с семьей — ему уже было дозволено ночевать вне службы — он стал «старшим юнкером». Ночи он проводил в безумных игрищах с княгиней, которая в предчувствии близкого конца прямо-таки троилась, если не десятерилась, в глазах и руках окончательно разнуздавшегося в сознательном падении щенка. Генезип наконец узнал, что такое пресыщение. Странные то были минуты, когда он смотрел на сущности, которые еще вчера казались безупречно таинственными (глаза при виде их лезли из орбит, а руки превращались в ненасытные щупальца), как на обычные предметы ширпотреба. Но такие состояния были недолги. Эта тварь всегда умела изобрести что-нибудь новенькое, извлечь новый «трюк» из неисчерпаемых запасов своего богатейшего опыта, причем без особо вульгарного демонизма. Однако тот эпизод в ванной действовал и на временном отдалении — словно радий, посылая неисчерпаемые импульсы, он предохранял от любви, зато служил резервом угасающего чисто эротического возбуждения. Это было скверно, гарантия была довольно подлого свойства. Что-то стало портиться без всякого явного повода.
В это самое время, как-то вечером пошел Генезип в театр Квинтофрона Вечоровича. Его затащил туда Стурфан Абноль, почти насильно. Шла уже вторая его полуимпровизационная пьеса, в которой, во втором составе, в роли какой-то умирающей от меланхолии девочки-подростка должна была впервые выступить Лилиана. До этого Генезип не соглашался увидеть свою сестру на сцене. Может, это была подсознательная ревность, а может, скрытый родовой стыд за то, что в семье завелась актриса (как-никак Лилиана — урожденная Капен де Вахаз). Слишком медленно шла жизнь, и чувствовал это не только Зипек, а и весь народ, более же всего — сам Коцмолухович. У него была концепция, невыразимая словами, неуловимая, как паутинка, и прочная, как вязка стальных тросов, — он чуял ее в своих мышцах, во вспышках воли, в том, какой громадой он возвышался над самим собой (это была его специальность): Вождь желал, чтобы народ как целое стал единой личностью, столь же могучей, как и он сам, — машиной, собранной с высочайшей точностью до последней гайки и винтика, и в то же время — свободной, как свободно с виду беззаботное облако в темно-сапфирной глубине пространства. Таким был он сам, и ему хотелось ощущать весь этот блок сырья как собственное изваяние: заколдованные в бездвижности материи мускульные ощущения, распираемое совершенством идеальное целое. Что делать: ваял-ваял, а выходили одни каракули да кульфоны. Но и из них — элементов распада — он клепал какую-то импровизированную псевдоконструктивистскую лабуду. Всадник из всадников, он трясся на скверной, ленивой кляче со впалыми боками. Но любил даже свои ошибки, был влюблен в себя б е с с о з н а т е л ь н о — этакий кавалерийский гипер-быко-нарцисс. Чтоб осознать это, ему не хватало еще одной духовной платформочки — чуть выше; достигни он ее — и не смог бы действовать, ощутил бы парализующий метафизический абсурд мироздания. Он был снарядом; всю нацию чувствовал так, как снаряд чувствовал бы позади себя (если б чувствовал) спрессованный в гильзе пироксилин. Он концентрировал под собой взрывчатую смесь, которая, как из пушки, должна была вытолкнуть его из здания квартирмейстерства на улице Быконской в высшие сферы предназначения. Читал он только перед сном в постели, и то лишь «Барча» да «Остров сокровищ» Стивенсона. После чего крепко спал до пяти утра на правом брюхобоку и просыпался со свежим дыханием, пахнущий свежескошенным сеном. Они — женщины — это очень любили.
День «премьеры» Лилианы оказался вдвойне (потом, разумеется) памятен для Зипека, поскольку с утра смотр училища произвел сам Вождь. От скуки ожидания (его скуки хватило бы еще человек на пятьдесят главнокомандующих всех армий мира) он начал инспектировать провинциальные «войсковые» училища. Это была сплошная оргия фетишизма. Но Коцмолухович обладал одним редким достоинством: чужое обожание стекало с него, как дождь с макинтоша, при этом не обязывая его быть все тем же — неизменным и обожаемым. Он умел не подпускать повсеместно, даже в ближайшем окружении воздаваемые ему языческие почести к тому внутреннему органу любострастия («клитору амбиций» — как он его называл), вторичное действие которого создает вторичную личность (не ту, кем ты должен был быть), — сумму всех мелких движений, совершаемых поклонниками этой раковой опухоли, что разъедает порой сильнейшие характеры.
Всякое соглашение с китайцами было исключено. Как раз недавно в опломбированном вагоне вернулся старший сын княгини, посол из Ханькоу. Точно никто ничего не знал. После того как рапорт был выслушан, молодого князя в е л е л и запереть в карцере при квартирмейстерстве, и с тех пор только его и видели. Тайна все больше будоражила своей куртуазной игривостью. Вот-вот она должна была раскрыться и вновь отдалялась, легко пританцовывая и сворачиваясь кольцами невероятного блефа. Все старания княгини, нацеленные на то, чтоб добиться свиданий с сыном, не дали никакого результата. Она была этим раздосадована, и свое отчаяние топила в нарастающем распутстве с Зипеком, который стал похож скорее на какого-то упырька из зловещего сна об утраченной молодости, чем на будущего адъютанта Вождя. А красив он был, как юный дьявол. Кобелиная взрослость помаленьку выползала на юношескую мордашку, придавая ей суровое выражение безжалостной силы и жестокости, — что в сочетании с властным сладострастием подернутого himmelblau[117] взгляда действовало на
