сузились: все топчутся на крошечном клочке, как люди, что нашли убежище на тающем обломке льдины. А потом и проза отправится следом за Чистыми Искусствами в пропасть забвения и презрения. Разве не по заслугам мы презираем сегодня искусство? Хороший наркотик еще как-то можно вынести, но наркотик фальшивый, поддельный, не действующий как должно, при сохранении отрицательных последствий, это штука омерзительная, а его изготовители — мошенники. Увы — утвердилась проза ради прозы, без ч и с т о художественного оправдания (как оправданны отступления от смысла в поэзии), проза без содержания — фикция способных к языковой игре кретинов и так наз. полных графоманов.
Над несчастной парочкой вдруг нависла страшная, потусторонняя (в том смысле, что от нее н и о т к у д а не может быть спасения) скука. Через столовую (скромную, темную, с клеенкой на столе, с запашком цикория и тиканьем часов) доносился храп Михальского, оглушительный в ночной тиши маленького городка. Из водосточной трубы на дворе капала вода, стекая с обсыхающей после недавнего дождя крыши. Как хорошо было бы остаться, погрузиться в рутину по уши, а то и нырнуть навеки — доведя скуку до степени чудовищного безумия. Увы, то были тщетные мечты. Поиском странности в рутине сегодня уже никто бы не удовольствовался. В литературе даже норвежцы выдохлись и больше не писали на эту тему, не говоря уж о ландштурмистах отечественной беллетристики. Времена были под завязку полны социальной заурядности высшего порядка — она грозила затопить мир отнюдь не заурядным взрывом. Зипек крепко поцеловал Лилиану в самые губы и содрогнулся от дикого сожаления: отчего она — его сестра, а не та? Отчего все на свете будто нарочно перевернуто, перемешано, переврано? — перепутаны роли, души, прически, масти, умы...
Он снова окунулся в мокрые, залитые бледным рассветом улицы. В нескольких сотнях шагов от дома к нему пристала какая-то тень. Сначала Зип думал, что это тайный агент. И хотя о новом преступлении бедняга уже не помышлял, он весь сжался, словно готовясь к прыжку. Прямо перед собой он увидел один из знакомых ему домов. Там на втором этаже как раз зажгли свет. Дом тоже был н е т а к о й; он был не здесь, не в этом сонном городе, не в этой стране, не на этой планете. Там жили обыкновенные, чужие, нормальные, быть может, порядочные люди — существа н е и з э т о г о — не из его — мира. Он был подонком, которому здесь уже никогда не найти покоя. Спущенным наконец с цепи, но бездомным псом. Ему хотелось, забившись куда-нибудь в угол, оплакать себя и умереть. Но действительность в облике страшного приближающегося к нему человека вынуждала его к каким-то невыносимым для него действиям. С этих пор все будет не так, даже если он совершит невесть что — это будет всего лишь попыткой выбраться из той неразберихи, которая создана им самим. Какой-нибудь неопознанный труп, плывущий вниз по реке, был в этом мире более своим, более уместным, чем он. А ведь он должен был жить. Он знал, что с собой не покончит, хотя в ту минуту ему это было раз плюнуть. Он не боялся ничего, но открывшееся перед ним будущее было похоже на чей-то огромный вспоротый живот. Ему предстояло влезть в эти пропитанные болью чьи-то потроха, чтобы унять свою боль нечеловеческой мукой понимания того неоспоримого факта, что он, Генезип Капен, все-таки существует.
При свете гаснущего фонаря он увидел под черной шляпой смуглое лицо и горящие (в самом деле, без шуток) вдохновенные глаза молодого индийца.
—Я от господина Джевани. Знаешь, кто он такой? — шепнул незнакомец по-польски со странным акцентом. Изо рта его пахнуло чем-то вроде несвежего мяса и мокрого мха. Брезгливо отшатнувшись, Генезип машинально потянулся к заднему карману брюк за револьвером.
— Не бойтесь, сагиб, — продолжал тот спокойно. — Мы знаем все, и у нас от всего есть средство. Вот таблетки. — Он втиснул Генезипу в руку коробочку (Зип сунул это в карман, как автомат) и клочок бумаги, на котором тот еле разобрал в мерцающем свете все того же фонаря (его поразила эта равнодушная неизменность) слова, написанные округлым, английским, женским почерком:
«Грешить в смирении — значит грешить вдвое меньше. Ты не хочешь признаться себе в своем безумии, а ведь в нем суть Твоих поступков. Наша цель — использовать Твое безумие и безумие всего нашего злосчастного мира во имя высших целей. Стремись п о з н а т ь».
Генезип поднял голову. Индиец исчез. В переулке слева были слышны торопливые и м я г к и е удалявшиеся шаги — было немного похоже на то, как если бы там ползло какое-нибудь пресмыкающееся. Дрожь тревоги — уже мистической (не метафизической — это разные вещи: страх перед бытием как таковым и перед искаженностью отдельной его частицы) — пронизала все тело Зипа. Так значит, кто-то (кто, Бога ради?!) знал о каждом его шаге?! Ему давали понять, что, быть может, и о том... О Боже! Он чувствовал себя инфузорией в капле воды на стекле, под ярким светом гигантского ультрамикроскопа, к черту пошла всякая беззаботность и свобода. Из-за этого «подвига» внутреннего якобы-освобождения он запутался в какой-то чудовищной невидимой внешней сети, упал в давно вырытую волчью яму. Он, который дал по физиономии Пентальскому, он, будущий адъютант, он, маменькин сынок и подлец! Он, чьей любовницей была первая в стране влянь! Ему стало совсем холодно. Теперь он не сможет быть собой, не сможет радоваться этой абсолютной, абстрактной жизни, где любая самая дикая случайность становится непреодолимой необходимостью, а самая неумолимая необходимость — чудом безусловного «произвола» (финал — от «финальный»; «произвол» — от «произвольный»). Он чувствовал себя последним псом, но на какой же странной цепи! В отчаянии он мотнул головой, но невидимая цепь не отпускала. «Стремись познать», — что за ирония! Не иначе какая-то баба писала. «Разве есть кто-нибудь, кто стремился бы знать больше, чем стремлюсь я? Но как? Научите меня — как! Не покидайте меня сейчас!» — немо кричал он, а холодный ужас разрастался в нем невообразимо. Он весь съежился, встопорщился и ощетинился против невидимых врагов или благодетелей — он не знал. Но нащупал в кармане коробочку с таблетками и вдруг успокоился, как буйнопомешанный после укола морфия. Это была его последняя ставка: «давамеск Б2». Все, что как будто реально происходило вокруг, показалось ему теперь лишь крохотным осколком Великой Тайны, превосходившей все, что он когда-либо до сих пор чувствовал. Однако у этой тайны были вполне реальные щупальца, которыми она грубо втягивала его в поле своего действия. Благоухающий индиец был одним из этих щупалец — очевидно, самого низшего класса.
Зип уже и прежде слышал о таинственной вере Джевани, которую якобы яростно преследовали чистые буддисты по ту сторону желтой стены. Почему якобы? Да потому что некоторые утверждали, будто Джевани — посланец отнюдь не (возможно, фиктивного) Мурти Бинга с острова Балампанг, а тех же самых желтых обезьян, которые рвались теперь в Европу, будто от его веры до буддизма всего лишь один маленький шаг назад, который сделан специально, чтобы втереть очки Большим Белым Дуракам с Запада, и будто бы все это должно было служить оглупляющей основой для того, чтоб легче было подчинить себе этих Больших Белых Дураков и превратить их в «освежающий навоз» для желтых масс Дальней Азии. Когда-то Зипа раздражала наивная болтовня этой породы о политике и общественных переменах. Не может быть, думал он, чтобы в наше время такого рода концепции еще могли быть силами, пересоздающими человечество и творящими историю. И все же ему пришлось на себе испытать их мощь. Этому послужил дьявольский наркотик, галлюциногенное действие которого в сотни раз превосходило самую очевидную действительность. История человечества как целое казалась Зипу чем-то величественным, структурно прекрасным и внутренне логичным. Но если повнимательней вглядеться в весь этот балаган, главными силами оказывались: а) вульгарное брюхо (господское ли, холопское ли — все едино) и — б) самый обыкновенный тысячеликий вздор, едва прикрывающий заметно вылинявшую нынче Тайну Бытия. Пример — вся эта вера Джевани, которой теперь якобы покровительствовали сам министр просвещения полковник Людомир Зудогольский и сам канцлер казны Яцек Боредер; последний помимо прочего якобы был в этой секте третьим воплощением Предельной Сущности, то есть одним из третьих лиц сразу после Мурти Бинга. А ведь было известно, что это грязный развратник и первостатейный циник — его подозревали в крупных аферах с военными поставками во времена крестового похода. Ха, а может, они уже захомутали и...
Но вдруг: та-та-та-та и т. д. Довольно близко на фоне полной тишины грянула пулеметная очередь — это было для Зипа еще большей неожиданностью, чем встреча с благоухающим индийцем. Он вздрогнул, но не от страха, а скорее как цирковой конь при звуке кавалерийского марша. Наконец-то! Как-никак это был первый случай в его жизни, когда он нечто подобное услышал взаправду, а не на учениях. Бунт — Синдикат — Коцмолухович — Пустальский — мама — труп с молотком в голове — Перси — Лилиана — таблетки: такова была цепочка ассоциаций. «Ага, я снова существую, действительно существую, — кричал в
