пока Ирма шарила по полкам в смутной надежде отыскать заначку, которых у них с Митей отродясь не водилось. Не нашла, конечно. С чего бы.
— Ты все проебала, — мрачно сказал Келли, когда они уселись за пустой стол, грея руки о кружки с несладким чаем. — И я все проебал. Нахуя было за тобой бежать? Сама бы домой добралась, не маленькая.
— Что именно я проебала? — спросила Ирма. Сердце ее при этом стучало так, словно Келли был врачом, внимательно изучившим результаты ее анализов и теперь готовым озвучить диагноз.
— Неважно, — отмахнулся он. — Все равно уже проебала. Не о чем говорить. Кстати, я не знал, что ты так боишься смерти.
— Смерти? — переспросила Ирма. — Мы что, могли умереть — там, на мосту?
— Конечно нет. Просто все страхи — это страх смерти. Больше бояться нечего. Но человеку так страшно бояться смерти, что он старается найти посредника. Говорит себе: «Я просто боюсь высоты». Или воды. Или больших собак. Или ментов. Или маму с папой. Неважно чего, лишь бы не думать лишний раз о смерти. А зря. Нет там ничего страшного.
— Откуда ты знаешь?
Спросила и тут же прикусила язык. Это же Келли. Он вечно болтает ерунду. Не надо придавать значения его словам. И уж тем более задавать уточняющие вопросы.
Но он и не стал отвечать. Вместо этого сказал:
— Если я умру раньше, обязательно приду к тебе сказать, что там все хорошо. Может, хоть тогда перестанешь хуйней маяться.
— Только цепями не шибко греми, когда с того света заявишься, — съязвила Ирма. — И, если можно, не вой, как привидение из мультфильма. Я у нас нервная.
Ей очень не нравился этот разговор, вот и отшучивалась, как могла, неловко, нескладно, словно ее место временно заняла какая-то бессмысленная дура,
На этом месте всякому уважающему себя герою полагалось бы загадочно и романтично исчезнуть навек, не оставив следов, но Келли был не героем, а Карлсоном, а потому являлся еще не раз — всегда глубокой ночью, все больше в бессознательном состоянии, в грязной одежде, что-то невнятно мычащий, жалкий. Неоднократно спал на их гостевом топчане, утром молча пил чай и уходил, поблагодарив хозяев таким тоном, что лучше бы обругал. Неоднократно же просил денег, то штуку баксов, то три рубля — всегда безрезультатно, Ирма с Митей не то чтобы жадничали, просто жили на одну нищенскую зарплату и примерно двадцать дней в месяц довольствовались чаем с бубликами и пустыми мечтами о хитроумном ограблении ближайшей сберкассы.
К весне Келли стал появляться все реже, а летом пропал окончательно. Ирма несколько раз видела его в городе, исхудавшего, с опухшим лицом, в компании примерно таких же типов, и поспешно переходила на другую сторону в надежде, что он ее не узнает, — с этим Келли ей явно было не о чем говорить. Узнал он ее только однажды, оживился, замахал руками, позвал. Ирма решила — черт с ним, ладно, подойду, но услышала, как он говорит своему седому спутнику с ужасным и жалким лицом опустившегося Фредди Крюгера: «Это моя телка, у нее тут рядом хата, можно нехило зависнуть», — и, отвернувшись, ускорила шаг. О чем не жалела никогда, ни секунды — даже в октябре, когда по городу поползли слухи, что Келли умер от передоза, даже когда слухи подтвердились и Мите принялись названивать бывшие ученики сто тридцать восьмой школы, звали на похороны; он, конечно, пошел, а Ирма, конечно, отказалась. С поминок муж вернулся под утро, пьяный до изумления, жалкий, слюнявый, лопочущий, рухнул на гостевой топчан, не сняв даже ботинки; Ирма тогда почти всерьез испугалась, что в Митю каким-то образом вселился беспокойный Келлин дух, но обошлось.
В новогоднюю ночь, устав от заявившихся еще засветло гостей и полной невозможности уединиться и поработать, Ирма выскользнула из дома, прошла наобум несколько кварталов, думала сперва забраться на какую-нибудь из Келлиных крыш, но не вспомнила ни одной. Оно и к лучшему, в одиночку, пожалуй, навернулась бы вниз, не от неловкости, так от страха. Села на мокрую от недоброго зимнего дождя скамейку, сказала вслух:
— Так и не пришел, гремя цепями. А обещал же! Вот гад!
И только после этого смогла заплакать. Проревела безутешно чуть ли не час кряду, а потом, внезапно успокоившись, почти развеселившись, пошла обратно. Домой, к Мите и гостям.
После этой новогодней ночи Ирма твердо сказала себе: «Никакого Келли не было. Никогда. А если кто-то и был, то твой очередной вымышленный друг. И пора признать, что он не совсем настоящий. Если получилось в седьмом классе, получится и сейчас, ты уже большая, детка, такая большая, что самой страшно. Вот и веди себя соответственно».
Ирма всегда умела с собой договариваться. И когда пять лет спустя, легко и по-дружески расставшись с Митей, тут же выскочила замуж за его ослепительно красивого приятеля Мишу, скульптора с золотым сердцем и сильными руками, даже не вспомнила, что Келли предрекал ей второго мужа с таким именем. А когда они с Мишей снялись с места и переехали в Вильнюс, где у него жила вся родня, Ирма, конечно, подумала: «Надо же, как все забавно складывается, Карлсон-то мой пророком оказался». Но тут же снова выбросила из головы Келли и его болтовню. «Сам виноват, нарушил обещание, не пришел с того света меня навестить, вот и сиди теперь, как дурак, в полном забвении, не хочу тебя вспоминать и не буду, хоть ты тресни».
В сорок семь лет Ирма выглядела самое большее на тридцать, хотя занималась своей внешностью примерно пять минут в сутки. Два умывания, утреннее и вечернее, после утреннего заплести косу, торопливо намазать лицо кремом, выбранным наобум, исключительно за приятный аромат, — и все, отвяжитесь, хватит с меня. Знакомые изумлялись и подозревали Ирму в тайных махинациях с пластической хирургией, а она только плечами пожимала — пусть болтают что хотят. Невозможно объяснить людям, что, когда ты рисуешь, время для тебя останавливается, и это не красивая метафора, а совершенно реальный, хоть и не описанный пока учеными физический процесс. И если рисовать каждый день как минимум по нескольку часов, результат твоих регулярных выпадений из общего потока рано или поздно станет заметен окружающим. Никому ничего невозможно объяснить, не стоит и пытаться, пусть сами про тебя все придумают, как им удобно, справятся небось, им не привыкать.
«Если рисовать всегда, то и умирать не придется, — думала Ирма. — Просто технически невозможно умереть, пока рисуешь. Но ничего не выйдет, потому что хоть все дела на свете отмени, а спать иногда надо. И жрать, и в туалет ходить. И еще, черт бы всех побрал, за покупками, потому что Мишенька у меня, конечно, умница, солнышко и культурный герой, но если послать его, к примеру, за черным хлебом, вернется под вечер с копченым окороком, гавайской гитарой и, возможно, манускриптом из архива Ордена Золотой Зари, а хлеба в доме не будет, хоть убей, пока я сама за ним не отправлюсь. Поэтому бессмертной мне не стать, а жаль. Господи, как же жаль».
Так думала она, приближаясь к кулинарии на улице Стиклю, где всегда покупала финиковые марципаны для Миши и печенье с грецкими орехами для себя. Посмеивалась над собственными амбициями — ишь, в бессмертные захотела! — но и грустила почти всерьез, потому что по-прежнему боялась смерти и с каждым годом все больше убеждалась, что совершенно не готова вот так лечь и умереть, как последняя дура, рухнуть в холодную пустоту, где не будет ни холстов, ни красок, ни света, и самой Ирмы, надо понимать, тоже не будет, — и как же я там одна, без себя?
Она так задумалась, что чуть не налетела на вышедшего из кулинарии невысокого толстяка с целым подносом пирожных, но все-таки вовремя отскочила в сторону, успев удивиться — с каких это пор на Стиклю продают «корзиночки» из моей юности? Здесь, в Вильнюсе, таких небось и при советской власти не было, их и у нас-то только в одном месте пекли, перед праздниками там очереди выстраивались — мама не горюй! А потом отвела глаза от подноса, поглядела на его счастливого обладателя, и вот тут-то земля ушла
