рекламным посылом в самую душу потребителя, либо таких волшебников звукописи, как Мартин Джарвис, Рей Брукс, Энн Рейтел и Майкл Джейстон, – спрос на них был настолько велик, что им приходилось носить на брючных ремнях маленькие пейджеры, дабы их агенты могли быстро перегонять их с одного места работы на другое. Дэвид Джейсон, еще один очень занятой и одаренный актер озвучивания, показал мне однажды, как работает эта штука. Собственно, вся ее работа сводилась к писку, коим она извещала владельца, что тот должен позвонить своему агенту, но на меня пейджер Джейсона впечатление произвел огромное. Когда-нибудь, сказал я себе, и я обзаведусь таким и буду лелеять его как зеницу ока. Где-то в моем доме стоит ныне ящик, в котором лежит дюжина, самое малое, старых пейджеров, и у каждого свой дизайн и свой цвет. В зеницу ока ни один из них так и не обратился, да я ими почти и не пользовался.
От нас с Хью обычно требовалось изобразить пару комедийных болванчиков в радиорекламе – то была огромная новая индустрия, переживавшая расцвет благодаря стремительному размножению независимых радиостанций, которые в начале восьмидесятых стали появляться по всей Британии как результат «второго транша» франшизных контрактов. Вообще-то говоря, оглядываться на то время и делать вид, что ты был тогда счастлив, значит морочить самого себя, но я действительно верю: так оно и было. Жизнь в стеклянной будке была и простой, и полной сложных, но приятных задач. Очень часто звукоинженер или продюсер нажимал на кнопку переговорного устройства и произносил что-нибудь вроде: «Так, вы перебрали две секунды. Повторите еще разок, побыстрее, – но секунды на три, не больше». Подобного рода нелепые с виду требования обретали спустя какое-то время реальный смысл, и мы с Хью страшно гордились нашим умением толково их исполнять. В наших головах заработали внутренние часы, и вскоре каждый из нас мог сказать, к примеру: «Ну что, в самую точку, верно? От силы на полсекунды быстрее» или «Черт, тридцать пять самое малое, пробуем еще раз…» – и инженер, воспроизводя запись с секундомером в руке, убеждался в нашей правоте. Навык достаточно пустяковый, горделивое приобретение его можно было бы счесть глупым разбазариванием полученного нами элитного, дорогостоящего образования, но мы, как я уже сказал, были счастливы. Откуда я это знаю? Да мы сами так говорили. Нам и вправду хватало на это смелости.
В те дни мы чаще всего работали в студии «Энджелл Саунд», располагавшейся в Ковент-Гарден, прямо напротив служебного входа «Королевского оперного театра». Вот мы выходим после сеанса записи на улицу, щурясь от яркого солнца, кто-то из нас говорит: «Рубашка», и мы идем по Флорэл-стрит на юго- запад, переходим Джеймс-стрит и оказываемся у магазина Пола Смита. Тогда этот магазин был единственным в Лондоне представительством великого модельера. Возможно, у Смита имелся и еще один в его родном Ноттингеме, однако в Лондоне он владел только этим, расположенным на Флорэл-стрит. Теперь он, как и Дэвид Джейсон, возведен в рыцарское достоинство, но тогда Пол Смит только-только начинал обретать имя модельера, предпочитаемого теми, кого вскоре должны были прозвать «яппи». Его репутация, в отличие от репутации яппи, не пострадала от крывшегося в этом прозвище пагубного поклепа. Еще в начале восьмидесятых в стране стал различаться некий набравший к середине их силу шумок – это обретший после «Большого Взрыва» новые богатства и новую уверенность в себе класс профессионалов начинал требовать, чтобы его обеспечили модными носками и рубашками, круассанами, кофе с пенкой и – господи спаси и помилуй – бросающимися в глаза подтяжками. Полагаю, Хью и я относились к подмножеству этой новой категории людей.
Я отчетливо помню один наш утренний разговор, произошедший после того, как мы покинули «Энджелл». Примерно такой:
– Черт подери, вот это жизнь.
– Охереть можно, как нам повезло.
– Двадцать минут работы в студии, ни минутой больше.
– Работы легче нет, и денег нет… деньжатей.
– Это дело надлежит отметить покупкой рубашки.
– И мы
– А там, глядишь, и компакт-диск, а то и два.
– А после рубашки –
– За которыми, возможно, последует кофе с круассаном.
– За которыми
– Знаешь, поспорить готов, что мы будем вспоминать это время как лучшее в нашей жизни.
– Вот станем старыми, толстыми, озлобленными и несчастными алкоголиками и будем вспоминать, как мы неторопливо входили в студию звукозаписи, как неторопливо выходили из нее и покупали рубашку и диск, а после шли в кафе, чтобы выпить капуччино и съесть по круассану.
Обратиться в алкоголиков нам пока что не удалось, да и толстым Хью никогда не был. Не знаю, озлобились ли мы, а вот староваты стали, и, думаю, каждый из нас признает, что навряд ли мы снова будем когда-нибудь такими счастливыми, как тогда. Мы действительно можем оглянуться назад и назвать те дни совершенными. Время от времени тому или другому из нас могли выпадать и выпадали мгновения пронзительного счастья – в любви, в отцовстве, – но никогда больше не пережить нам такой поры хронического довольства. Мы ничего особенного не хотели, мы постепенно зарабатывали репутацию и деньги, и никакие знаменитости либо богачи палки в колеса нам не вставляли. Жизнь была хороша. И самое удивительное, что мы сознавали это уже тогда. Скажите школьникам, что время, которое они сейчас проживают, будет вспоминаться им как лучшее в их жизни, и они ответят – если, конечно, не ограничатся одним только злобным взглядом, – что вы порете чушь.
Лондон волновал меня необычайно. Компакт-диски, капуччино и круассаны были верхом утонченности, символами близившегося великого социального и политического перелома. Процесс джентрификации, уже начавший изменять самые убогие кварталы Ислингтона и Фулема, презрительно именовался «круассанофикацией» – теми, кого пугали надвигавшиеся перемены. Фолклендский конфликт превратил Маргарет Тэтчер из самого непопулярного за последние пятьдесят лет премьер-министра в самого популярного со времен Черчилля. В море политики начала подниматься волна патриотизма и уверенности в своих силах. Довольно скоро ей предстояло стать цунами престижных расходов для тех, кому повезло оседлать эту волну, и потопом долгов и лишений для жертв «суровых реальностей рынка», как предпочитали называть сопутствующие монетаризму беды Кит Джозеф и фридманьянцы. Мне и хотелось бы сказать, что я уделял в то время больше внимания политике, интересовался ею и испытывал в связи с ней гневные чувства. Дымные хмельные ночи, которые я проводил с Беном Элтоном в баре отеля «Мидленд», сделали многое для того, чтобы избавить меня от инстинктивной боязни Лейбористской партии и неприязни к ней; совершеннейшая вульгарность и непристойная мелочность Маргарет Тэтчер и многих ее министров сильно мешали мне проникнуться какой-либо приязнью к ней, не говоря уж о восхищении, однако взгляд мой устремлялся либо внутрь меня, либо на подворачивавшиеся мне возможности, и оттого мне было не до размышлений о чем-то другом. Если я стану сейчас с чрезмерным усердием распекать себя за сей изъян, столь незначительный и простительный в молодом человеке, это будет выглядеть неубедительно. После пережитого мной в отрочестве мне было трудно винить себя за то, что я с удовольствием принимал блага, которые теперь сыпались на мою голову настоящим дождем.
Хрустальный куб[137]
Работы у меня хватало – мюзикл, фильм, роль в постановке «Сорока лет службы», – однако нам с Хью хотелось и дальше сочинять и играть вместе. Несмотря на урон, который нанесла нашей уверенности в себе поразительная плодовитость Бена, мы все еще надеялись (а в потаенных глубинах душ наших даже и верили), что у нас есть будущее в мире комедии. И Ричард Армитаж отправил нас на переговоры в Би-би- си.
В те дни «Управление легких развлечений» делилось на два отдела: «Комедии» и «Варьете». Комические сериалы и скетч-шоу выступали под флагом «Комедии», а программы наподобие «Игры поколения» и «Магического шоу Пола Даниэлса» относились к разряду «Варьете». Управление возглавлял веселый краснолицый мужчина, сильно смахивавший на массовика-затейника из дома отдыха или
