Перед тем, кто оказался в зимнем лесу, мир предстает облаченным в парадный фрак. Элегантный и высокомерный, как истинный денди, он черен и бел, прекрасен и равнодушен, ироничен, но вовсе не снисходителен. Скорее откровенно безжалостен.
Да, и еще он холоден.
Даже слишком холоден, на мой вкус.
После того, как мы свернули с плохо освещенного заснеженного шоссе на проселочную дорогу, я окончательно ошалел. Вот уж не подозревал, что цивилизация заканчивается в полутора десятках километров от Москвы. Но Венина горчично-желтая «Нива»-мутант, пережившая на своем веку немало личных технических микрореволюций, вопреки моим смутным опасениям, не застряла в сугробе, не забуксовала, не заглохла и вообще вела себя молодцом. Да и водитель, судя по всему, имел изрядный опыт ночных марш-бросков по зимнему лесу. И все же я не слишком верил в благополучный исход нашей экспедиции до тех пор, пока мы наконец не въехали в дачный поселок и почти сразу же остановились у высокого деревянного забора.
– Моя хата – с краю, – гордо сообщил Веня, по-хозяйски гремя ключами. – И сейчас будет нам счастье.
Я, честно говоря, сомневался, что оное счастье наступит раньше чем через час-полтора. Наверняка нам придется топить печку, и хорошо еще, если дрова лежат в сенях, а не погребены под одним из сугробов.
Однако действительность оказалась добрее. Ворота – нараспашку. Окна двухэтажного бревенчатого дома мерцали тусклым светом, дверь была заперта изнутри на щеколду, а открыл ее нам приземистый буйнобородый дедок, морщинистый, как печеное яблочко, источающий сивушные ароматы, но весьма бодрый, даже жизнерадостный – ходячая реклама деревенского самогона, да и только.
– Печку растопил, лампочку вкрутил, – деловито доложил он. – Там еще окно было битое, так я его фанерой заколотил, чтобы вам не надуло.
– Месяц назад все окна вроде были целы, – меланхолично заметил Вениамин. – Ну да ладно, хорошо хоть дом не спалили… С наступающим, Ван Саныч, спасибо, что не похерили мою просьбу. И я вашу не похерил, все по справедливости.
Он вручил старику туго набитый пакет; характерное позвякивание позволяло надеяться, что диапазон телесных ароматов Ван Саныча этой ночью будет существенно расширен и обогащен новыми нюансами.
– Ну ты крутой, Борисыч! – восхитился дедок, разглядывая содержимое пакета. – Ну, уважил!.. Так я пойду?
– Ага, – с энтузиазмом подтвердил Веня. И обернулся ко мне: – А ты чего на пороге стоишь? Иди, грейся. Ты мне нужен живым.
– Неправда твоя, – смеюсь. – Мертвым я тебе нужен, мертвым. Сам же говорил…
– А, ну да. Ладно, будем считать, что ты мне нужен и живым и мертвым одновременно. Заходи в дом. Я сейчас машину загоню в сарай и тоже приду.
В доме было не так уж и тепло: то ли совсем недавно затопили, то ли просто щелей много, то ли окно, кое-как заколоченное фанерой, давало о себе знать. На подоконнике горела керосиновая лампа, над столом – бледная сороковаттка без абажура. В сумме получалось неяркое и не слишком уютное освещение. Зато печь настоящая, русская, прежде я такую только в кино видел. Возле нее я и устроился. Конечности так окоченели, что впору было возомнить себя саламандрой и в пламя сунуться.
Веня появился минут через пять. Огляделся по сторонам, нахмурился, пошарил по полкам, достал пачку толстых стеариновых свечей, вручил их мне.
– Давай, устанавливай освещение. Вон в том ящике лежит пустая тара, можешь использовать ее в качестве канделябров… А то интерьер какой-то депрессивный. В такой обстановке вполне можно к утру повеситься, ага?
– Есть такое дело, – говорю, извлекая из кармана зажигалку. – А этот дед кто? Домовой?
Ловлю себя на том, что положительный ответ показался бы мне не шуткой, а констатацией вполне заурядного факта: ну да, пожилой, пьющий домовой присматривает за домом в отсутствие хозяина – а как иначе-то?.. Следует признать, что мои представления о мироустройстве за последние полгода претерпели кардинальные изменения. Вероятно, необратимые. Но реальность пока не спешит под меня подстраиваться. Ставит меня на место, с Вениной помощью.
– Сторож он местный. Живет всю зиму по соседству, иногда обходит наши участки. Владелец единственного телефонного аппарата в поселке. Ну, чтобы ментам звонить или пожарным, если что. И нам, домовладельцам, спокойнее: какая-никакая, а все-таки связь. Я вот сегодня с утра Ван Санычу позвонил, попросил печку растопить. Растопил, молодец… А было бы еще чего надо, он бы запросто организовал. Например, соседской банькой попользоваться. У меня-то своей нет, но Ван Саныч, старый партизан, может провести на чужую территорию… Кстати, он таки да партизан, натуральный, полвойны в лесу просидел и даже однажды геройски взорвал какую-то вражескую тарантайку, чем, несомненно, предрешил исход Второй мировой. Ушлый дед, он даже блядей вполне способен найти в ближайшей деревне. Правда,
– Не сомневаюсь. Я по этим самым селеньям свадьбы снимал, представляю, о чем речь.
– Не представляешь. Местные ночные бабочки – это нечто из ряда вон выходящее… А вот свечи по подоконникам расставлять – это ты хорошо придумал, окружим себя огнем со всех сторон. Продолжай в том же духе. Только половину про запас оставь, ночь – дело долгое.
Пока я возился с иллюминацией, Веня накрывал на стол. Через десять минут обстановка вполне тянула на праздничную, а я сам не заметил, как согрелся. Жизнь моя временно стала простой и прекрасной штукой: Новый год, загородный дом, теплая печка, пляшущие тени на стенах, деликатесы на столе, первый глоток рома и мягкое, веселое пламя в желудке.
– Хорошо, черт побери, – говорю удивленно. – Как же мало мне надо для счастья!
– Всем для счастья надо мало, – меланхолично ответствует Веня. – При этом у каждого имеется в наличии очень много всякого, разного. Но всегда чего-то не того.
Поначалу мы просто жуем, болтаем о ерунде. О том, например, как здорово оказаться на краю света без радио и телевизора, этой информационной пуповины, связывающей нас с хворой утробой суррогатной мамаши-цивилизации. Пусть привыкает к мысли, что мы не станем утешением ее старости. Во всяком случае, не раньше, чем вернемся обратно, на «большую землю», к своим информационным кормушкам.
Это по большей части Венин страстный монолог, я лишь одобрительно похрюкиваю. Чувак, возможно, впервые в жизни Новый год без боя курантов встречает. В диковинку ему. Мне-то не привыкать, я у нас практически монах-пустынник, принявший информационную аскезу. Дикарь невинный.
– А ты ведь всегда так живешь, да?
Ну вот наконец-то дошло до него.
– Я у тебя дома ящика не заметил, хотя, извини уж за откровенность, ты сейчас вполне можешь позволить себе такие покупки.
– Могу, да. А почему именно сейчас? Всегда мог… Просто у меня, наверное, нет привычки покупать телевизоры. И привычки обладать телевизорами. Слишком тяжелый предмет. Мне как-то спокойнее живется, если я знаю, что могу унести свое имущество без посторонней помощи, за один прием…
– Ну, с другой стороны, не проще ли приучить себя к мысли, что имущество можно использовать в свое удовольствие и бросить, когда придет охота сняться с места.
– Да, действительно. Мне как-то в голову не приходило, что можно и так… Значит, куплю магнитофон. Надо же на чем-то «Лестницу в небо» слушать, если уж я ее нашел… А телевизор мне все равно не нужен. Я его и в гостях-то смотреть никогда не мог. Впрочем, меня и радио раздражает. Вон, все говорят: «Эхо Москвы», «Эхо Москвы», дескать, такая крутая новая прогрессивная радиостанция, а я на складе его пару дней послушал – все равно скучно. Обычный человеческий треп, как в метро или в кафе. Ну, так я могу пойти в кафе или спуститься в метро и получить оригинал вместо копии, так?
– А как же свежие новости?
– Свежая новость – это то, что случилось со мной. И уж об этом я, пожалуй, узнаю первым, без
