Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, автора и персонажа. Том 1. А-К

наотрез отказался обратиться за помощью к близким, но легко согласился принять ее от постороннего, одного из множества коллег, с которым его связывало лишь шапочное знакомство.

За неделю до смерти он сказал автору этих строк, что любую биографию следовало бы писать от противного: важно не то, где человек родился, чему научился и как жил; значение имеет лишь то, что так и не сбылось. «Вот, например, я никогда не был за границей, никогда не пил баккарди с колой, никогда не водил автомобиль, не летал на самолете, не спал с мулаткой, не жил в небоскребе, не выступал на сцене, не ел устриц, не нюхал кокаин и вряд ли смогу отпраздновать свой трехсотлетний юбилей, – с грустью заключил он. – Поскольку мне искренне хотелось пережить все эти события, их перечень описывает, насколько ограничены были мои возможности. А биография всякого человека – не более чем попытка очертить границы его возможностей. Злодейский жанр».

Серия «Едоки» создавалась на протяжении девяти лет, но при жизни автора этих работ никто не видел. Умирая, он признался, что всегда мечтал именно о посмертной выставке. «Если от человека после смерти остается хоть что-то, – сказал он, – мое „что-то“ непременно прорвется на вернисаж. Ужасно хочется посмотреть на лица зрителей. Поэтому попробуй это устроить».

И мы это устроили.

120. Ишум

Охраняет людей, особенно больных, в ночи.

Я вынул из пишущей машинки последнюю страничку, собрался было перечитать текст, но вдруг с ужасом понял, что мое собственное сердце бьется кое-как, да и прочие ощущения не свидетельствовали о физическом благополучии: в груди словно бы ворочался осиновый кол, глаза слепли, мозг пылал и пульсировал, как огромное испуганное одноклеточное. Дела мои обстояли более чем скверно. Кажется, тело всерьез вознамерилось немедленно инсценировать вышеописанный трагический сценарий. И я понятия не имел, что следует делать в таких случаях. «Скорую помощь» вызывать? Но я почему-то совершенно не верил, что медицинское вмешательство поможет делу.

И тут раздался звонок в дверь. Не просто звонок, а словно бы условный сигнал: два коротких звяка, пауза, снова два коротких, один длинный. Странно, если учесть, что я ни с кем ни о чем не уславливался. Но в тот момент мне было абсолютно все равно, кто стоит за дверью. Хоть участковый, хоть соседка с нижнего этажа, хоть перепутавший дверь пьянчужка. Достаточно того, что по ту сторону находится живой человек, и, наверное, он сможет мне помочь; хотя что это я мету: ни один человек не способен помочь другому, и все же…

Это «и все же» стало костылем, опираясь на который я смог доковылять до прихожей и непослушными, онемевшими пальцами отомкнуть замок.

На пороге стояла юная женщина в пестрой шубе до пят, сшитой из кусочков меха разного цвета и фактуры. Маленькая смуглая брюнетка, миловидная, улыбчивая, с ямочками на щеках.

– Ой, – восклицает растерянно, – а разве здесь не Миша живет?

– Не знаю.

Мотаю головой, улыбаюсь глупо – просто потому, что улыбаться легче, чем говорить. Впрочем, говорить все-таки придется. Надо же объяснить этому славному существу, как обстоят дела с квартирой и ее ненаглядным Мишей, которого я в глаза не видел.

– Вообще хозяина дома зовут Гена. Я у него арендовал помещение, всего на неделю. Даже не я сам, а мой друг… А я тут фотографии печатаю. Завтра уже выметаюсь. Может быть, ваш Миша тоже временно здесь обитал?

– Ой, все может быть, – теперь она, кажется, готова заплакать. – Я у него тут всего два раза была, а потом он куда-то пропал, но это как раз в порядке вещей… А я с мамой поругалась и ушла, хлопнув дверью. Следовательно, возвращаться до утра – моветон. Думала у него переночевать. Подружек уже будить не хочется, а Миша всегда поздно ложится… Ладно, что-нибудь придумаю. Вы извините…

– Если хотите, можете зайти, – говорю нерешительно. – Я не насильник и не убийца… впрочем, даже если бы я был убийцей и насильником, боюсь, сейчас у меня ничего бы не получилось. Вот разве чаем вас напоить, на иное насилие я не способен. Что-то я не в форме.

Вижу, что она колеблется, и решаю, что в кои-то веки имею право воспользоваться хваленой женской жалостливостью. Никогда прежде ею не злоупотреблял, но сегодня – сам бог велел. Нельзя мне, чтобы она сейчас уходила. Никак нельзя.

– У меня как раз перед тем, как вы пришли, сердце прихватило. Первый раз в жизни такое со мной случилось. Я, честно говоря, испугался. А вот как открыл вам дверь, все начало возвращаться в норму. Может быть, вы действительно выпьете со мной чаю? А потом, если не захотите оставаться, я вас на такси посажу. А можете и переночевать, здесь два дивана, в комнате и на кухне. Ладно?

Она внимательно меня разглядывает. Решает: можно ли иметь со мной дело. Что ж, могу ее понять. В этом смысле женщинам действительно труднее живется: всегда нужно быть начеку, настороже, слишком уж много желающих прибрать к рукам то, что плохо лежит, не осведомившись, желает ли это самое «плохолежащее» человеческое существо быть прибранным или же у него какие-то иные планы на ближайшее будущее. Я бы с ума сошел от такой жизни, честное слово!

– Ладно, – говорит она наконец. – Вид у вас действительно неважный. Да и мне не помешает согреться, я с Зубовской сюда пешком шла. Давайте будем пить ваш чай.

Понятия не имею, на каком расстоянии отсюда находится оная Зубовская (моя Москва – все еще драное лоскутное одеяло), но, на всякий случай, изображаю уважительное сочувствие: дескать, надо же, с Зубовской, пешком – вы себя не бережете!

Таня – так ее звали – сняла шубу и оказалась совсем хрупким созданием: птичьи ребрышки просвечивают из-под тонкой водолазки, худые коленки, детские запястья. Но жизненных сил, доставшихся этому крошечному существу, кажется, хватило бы на дюжину грузчиков: шаровая молния, а не человечек. Даже жарко на кухне стало от ее присутствия. Она одобрительно отнеслась к моей манере заваривать чай, съела целых два бублика из моих запасов, потом полезла на антресоли и достала оттуда коробку шоколадных конфет. «Птичье молоко», не хрен собачий, я такие только однажды ел, да и то в детстве, в гостях у зажиточных родственников.

– Это я Мишке приносила, – смеется, – а он, оказывается, шоколад не жрет. Спрятал якобы для гостей. Так и знала, что он их тут оставил, съезжая!.. И не смотрите на меня сочувственно, Мишка – не сбежавший любовник-подлец, а просто забавный мальчик. Друг-приятель, из тех, к кому можно вламываться без предварительного звонка. Только и всего.

– Это хорошо, – киваю. – Хорошо, что для вас его отсутствие – досадная неприятность, а не трагедия.

– Ну уж – трагедия. Скажете тоже… Какая может быть трагедия, если все живы?

– Ваша правда. Но человеческое сознание способно оформить как трагедию любое пустяковое происшествие.

– Ну да, в частности, человеческое сознание моей мамы. Но это какое-то неправильное сознание, вам так не кажется?

Разумеется, мне так кажется. Никаких возражений. Весь вечер мы только тем и занимались, что соглашались друг с другом. Это было и странно, и славно: будто бы вдруг нашлась моя сестренка-близнец, с которой нас разлучили в младенчестве злые сценаристы, работавшие над созданием сериала о нашей непростой, но поучительной жизни. Редкостный кайф.

Мы болтали часа два, выдули неимоверное количество чаю, уничтожили мои запасы сахара и коробку конфет. Даже крошки от бубликов подмели в экстазе. Я и думать забыл о своей внезапной хвори, не вспоминал даже, что заманил эту милую женщину на свою кухню с корыстными целями: чтобы она не дала мне умереть.

Она, собственно, и не дала.

Кончилось тем, что я заснул прямо там, где сидел, сам не заметил, как свернулся калачиком на кухонном диване, успел лишь пробормотать, что комната в ее распоряжении, а если все-таки нужно посадить ее на такси, я готов подняться, одеться, и все такое… Наглая ложь: в тот момент я вряд ли смог бы даже добрести до уборной. Был слаб, как новорожденный.

Сквозь сон я почувствовал, как невесомая ладошка гладит меня по щеке – всего одно прикосновение, наполнившее меня теплом и покоем. А потом маленькие ножки зашлепали по коридору, заскрипели