для приема гостей, хотя, как говорят, некогда служила местом заключения какого-то несчастного, умерщвленного в ней.
По преданию, узника звали Мервином, и от него башня получила свое прозвание. Предположение, что башня эта служила темницей, не лишено вероятности, ибо потолок каждого этажа был сводчатым, а стены ужасающей толщины, в то время как размер самой комнаты не превышал пятнадцати футов в диаметре. Окно было приятной формы, хотя и узкое, но из него открывался восхитительный вид на так называемую «Забаву» — огороженный участок парка, украшенный арками, обелисками, статуями, фонтанами и другими архитектурными памятниками, служивший переходом из замка в сад.
В комнате были кровать и другие необходимые для гостя вещи, но графиня не обратила на все это внимания, ибо взор ее сразу же привлекли бумага и письменные принадлежности, разложенные на столе, — необычное явление для спальной тех времен. Ей тотчас же пришла в голову мысль написать Лестеру и никуда не показываться, пока от него не придет ответ.
Привратник, который ввел их в это удобное помещение, учтиво спросил Уэйленда, в щедрости которого уже имел случай убедиться, не может ли еще чем-нибудь услужить ему. Услышав в ответ деликатный намек, что им не мешало бы закусить, он тотчас же проводил кузнеца к кухонному окошку, где всем желающим в изобилии раздавались всевозможные готовые яства. Уэйленда охотно снабдили легкими кушаньями, которые, по его мнению, должны были возбудить аппетит графини. В то же время он сам не упустил возможности быстро, но плотно подкрепиться более существенными блюдами. Затем он вернулся в башню, где и нашел графиню, которая уже успела написать письмо к Лестеру. Вместо печати и шелковой тесьмы, она скрепила письмо прядью своих прекрасных волос, завязав их так называемым узлом верной любви.
— Мой добрый друг, — сказала она Уэйленду, — сам бог послал тебя, чтобы помочь мне в моей крайней нужде: молю же тебя, исполни последнюю просьбу несчастной женщины — передай это письмо благородному графу Лестеру. Как бы оно ни было принято, — сказала она, волнуемая надеждой и страхом, — тебе, добрый человек, больше не придется терпеть из-за меня неприятностей. Но я надеюсь на лучшее, и если вернутся мои счастливые дни, то, верь, я сумею наградить тебя так щедро, как ты того заслуживаешь. Передай это письмо, молю тебя, в собственные руки лорда Лестера и обрати внимание на то, с каким ви-, дом он прочтет его.
Уэйленд охотно принял поручение, но, в свою очередь, настоятельно просил графиню хотя бы немного подкрепиться. Наконец он убедил ее, по-видимому благодаря тому, что ей не терпелось увидеть, как он отправится исполнять ее поручение, ибо графиня не чувствовала ни малейшего аппетита. Затем он покинул ее; посоветовав запереть дверь изнутри и не выходить из комнаты, сам же пошел искать случая выполнить ее поручение, а также привести в исполнение свой собственный замысел, внушенный сложившимися обстоятельствами.
Судя по поведению графини во время их путешествия — по длительным приступам молчания, постоянной нерешительности и растерянности, а также явной неспособности мыслить и действовать самостоятельно, — Уэйленд сделал не лишенный оснований вывод, что трудности положения, в котором она очутилась, помрачили ее разум.
Казалось, после бегства из Камнора и избавления от опасностей, которым она подвергалась там, самым разумным было вернуться к отцу или, во всяком случае, спрятаться от тех, кто создавал эти опасности.
Когда вместо этого графиня потребовала, чтобы он проводил ее в Кенилворт, Уэйленд решил, что она намерена отдаться под защиту Тресилиана и молить о милосердии королеву.
Но вот, вместо того чтобы поступить столь естественным образом, она посылает с ним письмо к покровителю Варни Лестеру, с ведома которого, если не по его прямому указанию, она столько натерпелась.
Это казалось Уэйленду неразумным и крайне опасным, и так как он испытывал не меньшую тревогу за свою собственную участь, чем за участь графини, то счел неблагоразумным выполнить ее поручение, не заручившись советом и поощрением своего покровителя.
Поэтому он решил, прежде чем отдать письмо Лестеру, отыскать сначала Тресилиана, известить его о прибытии Эми в Кенилворт и, таким образом, сразу сложить с себя всю ответственность за дальнейшее. Обязанность направлять и защищать несчастную женщину должен отныне взять на себя тот, кто вначале прибегнул к его услугам.
«Он рассудит лучше, чем я, — думал Уэйленд, — следует ли потворствовать ее желанию обратиться к милорду Лестеру, которое мне кажется просто безумным. Я передам дело в руки Тресилиана, вручу ему письмо, получу то, что мне причитается, а потом дам тягу из Кенилворта. После всего, что я проделал, это место, боюсь, не сулит мне ничего хорошего. Лучше уж подковывать лошадей в самой захудалой деревушке Англии, чем принимать участие в этих великолепнейших празднествах».
Глава XXVII
Вот видела я чудо-мальчугана:
Был Робин-медник, так его сынишка
В любую щель, как кошка, пролезал.
Среди всеобщей суматохи, царившей в замке и его окрестностях, разыскать кого-нибудь было делом далеко не легким. Верный слуга с волнением высматривал Тресилиана, но почти не питал надежд на встречу с ним — в положении Уэйленда было опасно привлекать к себе внимание, и он остерегался расспрашивать подряд всех слуг и приближенных Лестера. Однако, не задавая прямых вопросов, ему удалось узнать, что, по всей вероятности, Тресилиан должен находиться в числе джентльменов из свиты графа Сассекса, в сопровождении которых этот вельможа прибыл сегодня утром в Кенилворт, где Лестер принял их с величайшим почетом и любезностью. Он узнал также, что оба графа со своими приближенными и многими другими знатными лордами, рыцарями и джентльменами несколько часов тому назад сели на коней и ускакали в Уорик, чтобы сопровождать королеву в Кенилворт.
Приезд ее величества, подобно многим другим великим событиям, откладывался с часу на час. Но вот запыхавшийся курьер провозгласил, что королева задержалась, изъявив всемилостивейшее согласие принять выражение верноподданнических чувств граждан, собравшихся в Уорике в ожидании государыни; вероятно, она прибудет в замок не раньше вечера.
Это известие дало возможность передохнуть тем, кто ожидал появления королевы и готовился исполнить свою роль в церемонии, которой оно должно было сопровождаться. Уэйленд, заметив, что несколько всадников въезжают в замок, возымел надежду, что Тресилиан может оказаться в их числе. Чтобы не упустить возможности встретиться со своим патроном, Уэйленд расположился на заднем дворе замка, неподалеку от башни Мортимера, и всматривался в каждого, кто проезжал по мосту. Заняв эту позицию, он мог быть спокоен, что никто не въедет в замок и не покинет его незамеченным; с волнением разглядывал он одежду и лицо каждого всадника, когда, показавшись из-под противоположной башни, тот, придерживая или пришпоривая лошадь, приближался ко входу во двор.
Но в тот момент, когда Уэйленд с таким нетерпением ожидал встречи с Тресилианом, его потянул за рукав тот, с кем он меньше всего желал встретиться.
Это был Дикки Сладж, или Флибертиджиббет, который, подобно чертенку, чье имя и костюм он присвоил, вечно вырастал как из-под земли перед тем, кто меньше всего думал о нем. Каковы бы ни были истинные чувства Уэйленда, он счел необходимым выразить радость по поводу этой неожиданной встречи:
— А! Это ты, мой малыш, мой мальчик-с-пальчик, мой принц преисподней, мой мышонок?
— Вот именно, — отозвался Дикки, — мышонок, который прогрыз сеть, когда лев, запутавшийся в ней, стал удивительно смахивать на осла.
— Ах ты попрыгунчик, да ты сегодня острее уксуса! Но скажи, как ты отделался от того тупоголового великана, с которым я тебя оставил? Я боялся, что он разденет и проглотит тебя — знаешь, как люди чистят и едят жареные каштаны?
— Если бы он это сделал, — ответил мальчик, — то у него бы оказалось больше ума в желудке, чем в башке. Но этот великан — добродушное чудище и куда признательнее многих других людей, которых мне случалось выручать из беды, мистер Уэйленд Смит.
— Черт меня побери! — воскликнул Уэйленд. — Да ты острее ножика из шеффилдской стали! Хотел бы я знать, каким чудом ты укротил этого старого медведя?
