— Ладно, заговаривай зубы, на тебя это похоже; ты думаешь, что красное словцо может сойти за доброе дело. А что касается этого честного привратника, то, когда мы прибыли к воротам, его башка никак не могла справиться с заучиванием наизусть речи, которую за него написали другие и которая оказалась непосильным бременем для его великаньих способностей. А эту торжественную речь, как и все другие, писал мой ученый наставник Эразм Холидей, и я слышал ее столько раз, что запомнил каждую строчку. Как только я услышал, что этот олух запинается и бьется над первым стихом, словно рыба на суше, я сразу сообразил, в чем тут загвоздка, и подсказал ему следующее слово; вот тогда-то он и подбросил меня в воздух от восторга — ты сам видел. Я пообещал, если он вас пропустит, спрятаться под его медвежьей шкурой и подсказывать ему, когда понадобится. Сейчас я сбегаю поем чего-нибудь и вернусь к нему.
— Так, так, мой дорогой Дикки, — обрадовался Уэйленд. — Спеши, ради всего святого! А то несчастный великан уже расстраивается без своего крошки-спасителя! Спеши, Дикки!
— Эх ты! — ответил мальчик. — Выжал из меня все, что мог, и — «спеши, Дикки!» Так ты мне не расскажешь историю леди, которая тебе такая же сестра, как я?
— Ну на кой тебе сдалась эта история, озорник несмышленый? — спросил Уэйленд.
— Ах вот как ты заговорил! Плевать мне на твои дела… Знай только, что уж если я пронюхал тайну, то либо буду помогать до конца, либо буду пакостить, когда от меня хотят скрыть ее. До свидания!
— Нет, подожди, Дикки, — изменил тон Уэйленд, который слишком, хорошо знал неутомимую и деятельную натуру мальчика и не хотел иметь врага в его лице. — Постой, дорогой мой Дикки, не надо так быстро покидать старых друзей! В один прекрасный день ты узнаешь о леди все, что знаю я.
— Как же! — сказал Дикки. — И этот день может настать очень скоро. Прощай, Уэйленд! Мне нужно идти к моему другу великану: он, быть может, не так остроумен, как некоторые другие, но по крайней мере более признателен за услуги, которые ему оказывают. Еще раз до свидания.
С этими словами он перемахнул через ворота и со свойственной ему быстротой пустился бежать по направлению к башне: в один миг он исчез из виду.
«Помоги мне боже выбраться из замка целым и невредимым! — взмолился про себя Уэйленд. — Теперь еще этот злокозненный дьяволенок запустил палец в пирог! Ну, будет закуска для чертовой трапезы. Господи, хоть бы появился мистер Тресилиан!»
А Тресилиан, которого здесь ожидали с таким нетерпением, возвратился в Кенилворт другим путем. Уэйленд правильно предположил, что утром он сопровождал графов по пути к Уорику, надеясь услышать там какие-нибудь вести о своем посланце. Однако ожидания эти не оправдались, и вдобавок он заметил среди свиты Лестера Варни, который как будто собирался подойти и заговорить с ним; но Тресилиан счел, что в данных обстоятельствах благоразумнее всего уклониться от беседы. Он воспользовался случаем и покинул приемную залу, когда шериф графства добрался до середины своей приветственной речи, и, вскочив в седло, поскакал назад в Кенилворт дальней и окольной дорогой; в замок он въехал через узкие ворота в западной стене, где его легко пропустили, как одного из приближенных графа Сассекса, с которыми, по приказу Лестера, обращались с величайшей учтивостью.
Таким образом, Тресилиан не встретил Уэйленда, который дожидался его с таким нетерпением и которого он, в свою очередь, хотел видеть ничуть не меньше.
Отдав лошадь на попечение слуги, Тресилиан прошелся по саду, скорее для того, чтобы в тиши предаться своим размышлениям, чем из желания полюбоваться редкостными красотами природы и искусства, собранными здесь по воле Лестера.
Большая часть знатных особ находилась в это время вне замка. Одни примкнули к кавалькаде графа, другие расположились на наружных стенах и башнях, горя желанием увидеть блистательное зрелище торжественного прибытия королевы.
В то время как в замке всюду слышался шум голосов, в саду царила тишина, нарушаемая лишь шелестом листвы и щебетом птиц, заключенных в огромную клетку и перекликающихся со своими счастливыми собратьями, оставшимися на свободе, и плеском воды в фонтанах, которая, взметаясь в воздух из пасти фантастических, причудливых скульптур, с несмолкаемым журчаньем падала в огромные бассейны из итальянского мрамора.
Грустные мысли Тресилиана бросали мрачную тень на все окружавшее его. Он сравнивал расстилавшееся перед ним великолепие с густыми лесами и дикими вересковыми полями Лидкот-холла и образ Эми Робсарт витал, как призрак, над каждым пейзажем, нарисованным его воображением. Наверно, нет ничего более опасного для счастья людей серьезных и замкнутых, чем ранняя большая и несчастная любовь. Она так глубоко западает в душу, что преследует человека днем и ночью, отравляет каждый источник радости и наслаждения, и когда наконец разочарование разрушает и уничтожает ее, начинает казаться, что пересохли все родники, питавшие жизнь. Эта сердечная мука, эта тоска по тени, утратившей всю яркость своих красок, это существование во власти воспоминаний и снов, которые давно уже окончились печальным пробуждением, — слабость великодушных и благородных сердец, и такой слабостью страдал и Тресилиан.
В конце концов он сам почувствовал необходимость рассеяться и вышел из парка, чтобы присоединиться к шумной толпе на валу и взглянуть на приготовления к встрече. Но как только он покинул сад и услышал нестройный говор, музыку и смех, раздававшиеся вокруг него, он ощутил непреодолимое желание уйти от общества, веселье которого было ему так чуждо, и решил вернуться в отведенную ему комнату и заняться чтением, пока удары большого дворцового колокола не возвестят о прибытии Елизаветы.
Приняв такое решение, Тресилиан прошел коридор, отделявший бесконечный ряд кухонь от парадной ной залы, и поднялся на третий этаж башни Мервина. Затем он попытался открыть дверь предназначенной ему комнаты, но, к его удивлению, дверь оказалась запертой. Тут он вспомнил, что дворецкий вручил ему ключ, посоветовав при этом, ввиду царящей в замке суматохи, на всякий случай держать дверь закрытой. Тресилиан вложил в замок ключ, повернул его, вошел в комнату и увидел сидящую там женщину, в которой тотчас же узнал Эми Робсарт.
Сначала он подумал, что его разгоряченное воображение вызвало к жизни безмерно любимый образ; затем решил, что перед ним призрак, и наконец убедился, что это сама Эми, правда похудевшая и более бледная, чем в дни безмятежного счастья, когда свежестью и стройностью она напоминала лесную нимфу, а красотой — сильфиду. И все же это была Эми, не знающая себе равных в его глазах.
Графиня была изумлена не менее Тресилиана, но, зная со слов Уэйленда, что он находится в замке, она пришла в себя раньше. При его появлении она вскочила и теперь стояла, глядя на него, причем бледность ее щек сменилась румянцем.
— Тресилиан, — вымолвила она наконец, — зачем вы пришли сюда?
— Нет, зачем пришли сюда вы, Эми, — возразил Тресилиан, — если не для того, чтобы просить той помощи, на какую только способны сердце и рука мужчины и которая будет немедленно оказана вам?
Она помолчала мгновение, затем печально ответила:
— Я не прошу о помощи, Тресилиан. Любая помощь, которую вы можете предложить, скорее принесет мне вред, чем пользу. Поверьте, я вблизи того, кого и закон и любовь обязывают защищать меня.
— Негодяй, значит, оказал вам жалкую справедливость, которая еще оставалась в его власти, — сказал Тресилиан, — и я вижу перед собой жену Варни?
— Жену Варни! — воскликнула Эми с явным презрением. — Этим подлым именем вы позорите ту… ту… ту… — Она заколебалась, понизила голос, потупила взор, смутилась и замолчала, вспомнив о роковых последствиях, к которым могли привести слова: «ту, чье имя — графиня Лестер»; а именно они напрашивались сами собой.
Это значило бы предательски раскрыть тайну Тресилиану, Сассексу, королеве и всему двору, а от соблюдения этой тайны, как уверял ее Лестер, зависела его судьба. «Никогда, — подумала она, — я не нарушу своего обещания. Лучше снесу любое подозрение».
Слезы показались у нее на глазах, она безмолвно стояла перед Тресилианом. Глядя на нее со смешанным чувством горя и сострадания, он сказал:
— Увы, Эми, глаза ваши противоречат языку. Язык говорит о защитнике, который хочет и обязан помочь вам, а глаза сказали мне, что вас погубил и покинул негодяй, которого вы полюбили.
Она подняла глаза, и гнев сверкнул сквозь слезы в ее взоре, но она лишь повторила тоном, полным укоризны: «Негодяй!»
