а молоко твое свернется от крови. Не бойся. Положи руку. Ну? — говорит Паучиха. Я просто считаю, что важно знать чувства калеки, чудом исцеленной, а затем внезапно оставленной Господом. Вот и все, что я хотела сказать.
Он говорил с Мадлен о своем детстве, потому что так принято. Да, он иногда разговаривал с ней, но как со стенкой, украшенной розами, которые вскоре увянут и сгниют.
— В день, когда она упала… Это было ужасно. Она кричала… Нет, нельзя было разобрать. Думаю, она проклинала что-то или кого-то, проклинала безбожников и бесстыдников… Понимаешь, она была очень набожная…
Мадлен негромко дышит во сне. Клеман лежит в другой комнате в темноте. Он не спит и пытается представить: систематизировать знания, впрочем, сугубо теоретические, вспомнить толстый учебник по анатомии с иллюстрациями на мелованной бумаге. Розовые, оранжевые, пурпурные и желтые поля. Перед его мысленным взором мелькают лиловатые ходы, трубы, тыквы. Потом она сказала, что оттуда выходит грязь, навозная жижа…
Он ищет древний путь из собственной темноты и дрожит. Клеман дрожит и отрыгивает. Жирная волна отвращения поднимается к губам, а затем отступает пока он, потопленный и камнем идущий ко дну в океане подсознания, погружается в красный и липкий глотающий живот.
Итак, Мадлен. Она выступит в роли марионетки, со скромным выходом, но эффектным уходом. Хоть и не просто украшение, она все равно постепенно уменьшится до символа, уменьшится и одновременно раздуется, станет отличительным средоточием — Животом. Десять часов утра, солнце заглядывает в комнату, где Живот, одетый в белый пикейный пеньюар, сидит перед лакированным круглым столиком и завтракает с Клеманом. Чай, сливки, гренки, апельсиновый мармелад. В зеркале отражается лишь фигура Клемана, затянутая в светлый костюм. Масло. Сливки. Коровье вымя — старинное воспоминание о загородном отдыхе — мягкая зловонная масса.
Клеман раздумывает, пойти ли сыграть шахматную партию в «Кафе де ля Режанс» или же прогуляться в фехтовальный зал. Он почти всегда в нерешительности и уверен лишь в ненависти, питаемой к Животу, — единственном из его прошлых и нынешних чувств, что остается недвойственным и непротиворечивым. Тем не менее, несмотря на свою двойственность, силы его способны сойтись в одной точке.
Он не видит Живота в будущем. Клеман не похож на Комора, которому бард предсказывает рождение сына-отцеубийцы. У Клемана — чисто животная ненависть, ведь его комфорту ничто не угрожает, а жилье, денежные средства, персонал, досуг, любовницы гарантируют райскую жизнь и ту бесценную вещь, что зовется свободой.
Стоит лишь на миг ослабить бдительность, и вот оно — чудо… Бесполезно предлагать — она возмутилась бы при одном упоминании. Но если бы она упала с лестницы…
Больше никогда к ней не притронусь.
Первое время он иногда смотрел на нее, как рыба-четырехглазка. Видел ее странно выдающуюся челюсть, мелкий носик, на голове — каштановый гриб, на свету способный переливаться алым, и удивительно темный глаз с египетским разрезом, напоминающий снизу грозовую тучу. Он видел ее дряблую щеку, скошенный подбородок, вместе с тем выпяченный на бельевом ошейнике, что затеняли пепельные, почти серые волосы (четырехглазка умела также изменять цвет), орлиный нос, соленую сине-зеленую радужку — и никаких тайн.
Но даже без помощи четырехглазки он видел самого себя случайным и довольно неудачным соединением двух образов. Графологический анализ почерка Клемана. Заключение:
«…Линии мечевидные, иногда сливаются; разорванные слова и сильный наклон свидетельствуют о психическом напряжении и подавлении тяги к самовыражению, что противоречит потребности в контакте. Большая внутренняя дисгармония и глубокая эмоциональная неуверенность. Недостаток юмора, но вместе с тем — чувство комичного. Болезненную чувствительность, способную наполнить жизнь случайностями, пациент превратил в оборонительную систему, подразумевающую, с одной стороны, определенное обаяние и любезность, а, с другой, заметную склонность более или менее осознанно скрывать и переносить все, что могло бы слишком сурово напомнить ему о себе самом и нежелательных обстоятельствах. Тем не менее, пациент энергично воплощает в жизнь свои представления или проецирует собственные идеи на конкретную реальность, поэтому все, что им противодействует, способно вызвать у него агрессию. Наряду с сильной привязанностью к материальным благам проявляются мистические наклонности и пристрастие к эзотерике. Любознательность. Очень развитое ассоциативное мышление, основанное почти исключительно на механизме воображения. Двуличность ярко выражается в способности убивать двух зайцев одним ударом и без труда примирять различные интересы в одном поступке. Кроме того, пациент обладает скрытой склонностью к…»
Наблюдая сегодня после обеда, как она лакомится шоколадом, я внезапно захотел стукнуть ее чашкой по зубам, чтобы увидеть возмущенное лицо в коричневых пятнах. Между глотками она несла какой-то вздор, который доносился приглушенно, издалека. Наверняка, так вещает сам Живот. Затем я нервно рассмеялся и, не в силах остановиться, безудержно хохотал, как гильотинированная голова, после того как нож давно упал.
Незачем выяснять, осознавала ли Мадлен те чувства, что внушает Клеману, жаловалась ли матери и советовалась ли со своим духовником. Это не имеет никакого значения.
«…Беременность… паучья болезнь…» Это бодлеровское выражение неожиданно всплывает в памяти, пока он возвращается вечером домой от довольно красивой шлюхи и ее малолетнего ребенка — Венеры и Эрота, недостойно перенесенных в пошлую остановку одного дома на улице Рима. В голове проносятся органические образы, сначала поддающиеся расшифровке, затем — нет, наконец, незнакомые ему фигуры, двойные фаллические формы, например, соленогастр — паразитический гермафродит. Топот лошадей и грохот колес аккомпанируют пляске красных силуэтов, трубчатых кораллов, дисков, иннервированных лучами. На улице Вашингтона, где мелкий дождь оплетает фонари коконами, Клеман вспоминает, что общая длина артерий, вен и кровеносных сосудов человеческого организма составляет сто тысяч километров, что примерно в два Раза превосходит длину экватора. В крипте неаполитанской часовни Сансовино можно лицезреть два тела — точнее, две кровеносных системы, фоссилизированных с помощью метода, который унес с собой в могилу принц Раймондо ди Сангро: с тех пор ни один врач не сумел раскрыть этот секрет. Спутанные, как неоформленные мысли. Спутанные, как лес мангровых деревьев. Спутанные, хотя лишенные плоти и костей мужчина и беременная женщина устремляют на посетителя стеклянный взор; два рыжих дерева, внутри меньшего — некий коралл, шарик омелы, запутанный клубок; два увековеченных пурпурных раба, — хуже чем с содранной кожей, — излучающих жалобную и зловредную энергию.
В тот самый миг, когда Клеман заходит в лифт Штраль заканчивает корректуру своего произведение о делении плацент на децидуальные и адецидуальные по состоянию слизистой оболочки матки.
Во рту у него — постоянный привкус рвоты. Живот, наполненный липкими агатами, синевато-красными массами и чавкающей жидкостью, внушает такую жгучую ненависть, что Клеман тотчас выходит из комнаты лишь бы не оставаться с ним наедине. В нем закипает желание ударить, убить — неудержимый порыв, который он все же вынужден сдерживать. Он запирается в библиотеке и, склонившись под опаловым абажуром неумело рисует шары, глобусы и грушевидные округлости, а затем протыкает их пером, разрывая бумагу и яростно разбрызгивая чернила.
В день, когда она упала, ее выкрики вызвали большой скандал, хотя люди лишь приглушенно шушукались Тем не менее, это был негатив чуда, и все снова заговорили — на ушко или прикрывая рукой рот, гримасничая и резко опуская глаза. Та же притягательность священного или почти священного ужаса. Уже не припомню, когда ей дали прозвище — до чуда или после вторичного падения, как и не знаю, от чего она так раздувалась — от воздуха или воды. Когда она умерла эта атмосфера ужаса и тайны вновь
