— Значит, вы сами сделали выбор?
— Это насчет вступления в группу? Да, сами.
— Но почему?
— Опять двадцать пять! — сказал Орацио.
Он снова сделал какой-то жест.
— А ты разве не знаешь, почему ты сделал этот выбор?
— Я-то знаю, — ответил Гракко, — у меня есть свои причины.
— Ну вот, такие же причины есть и у нас.
XXIX
В одном из домов на той улице, что ведет от Римских ворот за город, в доме, затерявшемся между заводами и складами товарных станций, сидели Эн-2, Шипионе и Фоппа.
Шипионе и Фоппа тоже были люди простые и мирные. У Шипионе были жена и дети, у Фоппы, наверно, была девушка, еще недавно он каждый вечер ходил в кино. И у обоих были добрые лица — решительные, спокойные, и в то же время добрые.
Эти лица были обращены сейчас к Эн-2, который сидел за столом и ел. До девяти он мотался по городу, подготавливая операцию, и не успел ничего перехватить, а теперь, как только пришел, так поневоле сразу спросил, не найдется ли чего поесть.
Квартира принадлежала одной девушке, входившей в группу, учительнице из предместья; Шипионе и Фоппа тоже были у нее гостями. Хозяйка, крупная и толстая, сразу выложила все, что у нее было, — два яйца.
— Вот досада! — сказала она. — Хлеба нет ни крошки!
Эн-2 ел глазунью из двух яиц, ел без хлеба.
— Как ты можешь есть без хлеба? — спросил Шипионе.
И он и Фоппа посмотрели на сковородку, потом взглянули в лицо Эн-2, потом — Друг на друга. Шипионе добавил:
— Лучше уж хлеб без всего, чем яйца без хлеба.
— Почему? — возразил Фоппа. — По-моему, лучше яйца без хлеба, чем хлеб без всего. Я бы выбрал яйца, — сказал Фоппа.
— Если бы мне пришлось выбирать между голым хлебом и любой другой едой без хлеба, я бы выбрал хлеб.
— А я наоборот, — сказал Фоппа.
— Выбрал бы любую еду, только не хлеб? — спросил Шипионе.
— Голый хлеб? Нет, уж я выбрал бы что-нибудь другое.
— Даже жареную селедку?
— Даже жареную селедку.
— Даже горгонцолу?[4]
— Даже горгонцолу.
— У тебя странный вкус! — заключил Фоппа.
— Нет, я просто выбираю то, что питательней.
Шипионе поднял взгляд на толстую девушку, увидел, что она смеется, потом посмотрел на Эн-2, который тоже улыбался.
— Мадонна! Да разве может быть что-нибудь питательней хлеба?
— Может, — ответил Фоппа. — Все, что ни есть, питательней, чем хлеб.
Шипионе снова посмотрел на толстушку.
— Ты слышишь?! — воскликнул он.
Девушка смеялась.
— Он говорит, что все, что ни есть, питательней хлеба! — воскликнул Шипионе.
— Конечно, — возразил Фоппа. — Любая еда питательней хлеба.
— Даже жареная селедка? — воскликнул Шипионе.
— А разве не так? — ответил Фоппа. — И жареная селедка.
— И горгонцола?
— И горгонцола. А разве не так?
— Может, ты еще скажешь, что шелковичные черви питательнее хлеба?
— Вот и скажу! А почему бы мне этого не сказать?
— Ха-ха-ха! — смеялась толстушка. — Он скажет!
— Еще как скажу! Для того, кто их ест, они питательнее хлеба. А разве нет?
— Да их никто не ест, — сказал Шипионе. — Все это доказывает, что ты ерунду говоришь.
— Никто не ест? — взвился Фоппа. — Да их в Китае едят и еще во многих местах.
— Ерунда все это!
— Вовсе не ерунда! Я сам видел, как китаец ест шелковичных червей. В кино видел.
— А я видел, как китаец ест хлеб без всего!
— Ты это в Милане видел. А в Китае они даже не знают, что такое хлеб.
Толстушка опять рассмеялась.
— Ты забыл сказать, — заметил Шипионе, — не знают те китайцы, которых в кино показывают.
— В кино, — сказал Фоппа, — показывают, как живут китайцы в Китае.
— Вот оно что! — сказал Шипионе. — Так кино тоже питательней хлеба?
— Конечно, если уж выбирать между кино и хлебом, я всегда выберу кино, — сказал Фоппа.
XXX
Голоса у них были спокойные и добрые, и разговор их был из тех, какие нередко ведут перед боем честные солдаты.
— Хотите выпить? — спросил их Эн-2.
— Пейте, пейте! — сказала толстуха.
Когда честные солдаты идут в бой, смерть, которую они могут повстречать, похожа на них: она тоже честная. Эти тоже шли в бой, но смерть, подстерегавшую их, никак нельзя было назвать честной.
Честные солдаты сходятся лицом к лицу с другими честными солдатами. Они сражаются с людьми, такими же, как они сами. Они могут сдаться в плен. Могут улыбаться, если их захватят. И потом за спиною честных солдат простирается вся их страна с ее народом, ее городами, железными дорогами, реками, горами, скошенными и поспевшими для покоса травами. И если они не поворачивают назад, если они наступают, если стреляют и подставляют грудь под пули, то лишь потому, что делать это заставляет их родная страна: это она делает все их руками, а они могут естественно и без всякого усилия оставаться простыми и мирными людьми даже во время боя, а перед боем говорить о шелковичных червях и о кино.
Кориолано в доме возле бастиона сказал:
— Не знаю. Мне кажется, я был бы ни на что не годен, если бы со мною не было жены.
— По-твоему? — сказал Мамбрино. — Да ведь любой может навоображать то же самое!
— Я не знаю, — повторил Кориолано.
— Не знаешь, не знаешь! — сказал Мамбрино. — Вечно ты ничего не знаешь!
— Не знаю, — снова сказал Кориолано.
За спиной этих людей не было ничего, что заставляло бы их действовать, ничего, что взяло бы на себя их поступки. Они оставались наедине со своими поступками.
Как же вышло, что и они были людьми простыми и мирными? Почему они не стали жестокими?
