чувство сейчас — первый раз со мной — я стала Его прощением. Как будто вошло в меня что-то и меня всю целиком вытеснило. И, понимаете, это только начало. Но начинать надо именно с этого: быть прощением. А потом постепенно, я почему-то знаю, получится: быть и Его любовью.
У меня, наверно, от этого и болей сейчас нет, — когда перестаешь быть собой — значит, себя как ношу уже не тащишь. Хотя мне сегодня лекарство вообще не кололи, оба раза пришлось пропустить. С этим у нас такая морока: каждые пять дней мать должна высидеть два часа очередь в поликлинике, взять рецепт… А вчера наша врач заболела, вторая сказала: всё, вот до этого человека приму, а остальные пусть не рассчитывают!.. И я с самого утра без укола. И никакой, ни малейшей боли. Разве это — не свидетельство моих слов?
Хотя и другие свидетельства, видимо, противоположного свойства, тоже есть. Вдруг Миша, мой средний брат, он же теперь в Краснодаре живет, неожиданно к нам засобирался, позвонил, мол, соскучился и что ему неделю отгулов дают. И Галя, это моя подруга по юридическому институту, не собиралась, не собиралась, и вот!.. Или это, может, просто совпало так?
Ну ладно… На сегодня всё.
* * *
Сегодня двадцать шестое мая две тысячи второго года. Чтобы уже наконец закончить рассказ: в позапрошлый раз я прервалась на швейцарских часах фирмы «Омега», лимитированной серии — эти часы Костя мне привез из Швейцарии в самом конце мая девяносто восьмого года. Я очень долго не знала, что они стоят около девяти тысяч долларов. Он тогда мне как бы в шутку сказал: мол, разлюбишь меня, часы продашь — купишь дачу. Я это и восприняла как шутку. У меня их даже Лена выпросила надеть на дискотеку, — хорошо, что все еще хорошо обошлось.
И уже потом, в самом конце ноября, через стоимость этих часов Костя со мной попрощался.
После того случая, когда я его бросила на Полянке, под душем, он мне сам уже никогда больше не позвонил. А я дольше трех дней без его голоса не могла. В первый раз я ему позвонила почти сразу же, на другое утро, я сказала: «Костя, я была не права…». А он как и не услышал: «А, это ты. Очень хорошо! Эти твои часы „Омега“ стоят девять штук. В у.е. — поняла?» — «Костя! Зачем ты мне это сейчас сказал?» — «Всё. Будь здорова!»
Но мне тогда все равно в голову не могло прийти, что это он произвел со мной взаимозачет… и теперь никто из нас ничего никому не должен. И я ему еще долго звонила, а он все время отвечал одинаково: у меня люди, я не могу сейчас говорить.
И когда мне звонить уже стало глупо, я стала, как раньше, сидеть в машине, — ехала сразу после работы, парковалась, чтобы видеть выход из их офиса. В ту зиму часто шел снег. И я или включала дворники и тогда сидела нервничала, что они меня выдадут. Или не включала дворники, и тогда мне казалось, что меня заносит живьем, что я сейчас замерзну в сугробе — с той разницей, что люди при этом видят сладкие, красивые сны, а я была отрезана даже от своих собственных воспоминаний, вообще ото всех, и в особенности почему-то — про то, что у нас с Костей было хорошего.
И в этом состоянии моего помрачения, даже когда я и видела Костю, — а это случилось в ту зиму три раза, — силы и смысла это уже не имело. Даже в смысле моей прежней привычки копить связанные с ним потрясения.
Однажды он вышел со своей секретаршей, открыл ей заднюю дверцу, сам сел на место рядом с водителем. А я не почувствовала, можно сказать, ничего. Понимаете, все мои чувства тогда, они были связаны именно с тем, что все не имеет смысла. Самые простые вещи: включить утром чайник, умыться — они меня своей бессмысленностью потрясали. Мне мой диагноз поставили в октябре девяносто девятого года — опухоль величиной с грецкий орех в левой груди. А у меня было чувство, что меня из одного тупика перегнали в другой, как пустой товарняк. И вот в этом новом тупике зачем-то стало нужно бороться, куда-то ходить, к каким-то экстрасенсам — не ложиться же было под нож. Врачи говорили: под нож! немедленно! радикально! Более откровенно они это говорили Валерке, а он находил для меня уже более аккуратные слова, но в них все равно все читалось абсолютно прозрачно. А я говорила: «Сколько осталось, столько осталось». И физически я ведь чувствовала себя тогда в полном порядке. И еще у меня, я думаю, в глубине подспудно сидело: как я могу обезобразить себя, а если у Кости пройдет его помрачение и он вернется?
Эти часы, «Омега», Валерка продал какому-то своему клиенту на перламутровом «лимузине» за семь с половиной тысяч долларов. И все, что было на свете альтернативного, за счет этих денег я стала на себе пробовать: и вытяжку из печени акулы, и настои каких-то японских трав, и кумыс каждый день, и потом еще иглотерапию. И через эту необходимость я как будто бы немного возвращалась к жизни, как это ни странно звучит.
И что, наверно, уже совсем прозвучит странно, — это те новые отношения, которые у нас с Валерой в этот период стали постепенно возникать. Во-первых, он отремонтировал и поселил меня в однокомнатной квартире, где до этого жила Лидия. Во-вторых, он довольно часто стал звонить или даже и без звонка забегать. Я его таким несчастным и робким видела только на первом курсе. Я вообще не знаю, стоит ли сейчас об этом говорить. Он мне даже стал цветы иногда приносить — Валерка, который всю жизнь мне говорил, что он себя полным идиотом ощущает, когда идет по улице с «веником». И это было с его стороны совсем не то что сострадание человеку с тяжелым диагнозом, со второй группой инвалидности… Между прочим, по нашему замечательному КЗОТу, Игорь Иванович, наш президент, был из-за этого сразу же вынужден попросить меня об уходе. Но на договоре я продолжала выполнять фактически ту же работу и только еще больше старалась себя нагрузить, а силы мне это позволяли — вплоть до того, когда начались уже боли в спине. Но даже и тогда еще, я ведь думала, что это последствия…
Ой, телефон. Извините.
«У вас глазурованная плитка есть?»
Это я дала объявление в районную газету: телефонные юридические консультации по вопросам строительного бизнеса, оплата по результату. Я не знаю, какими глазами люди читают, но из трех звонков два — по поводу наличия стройматериалов.
А еще вчера у меня было событие, — Господи, у меня тут сорока сядет на ветку — уже событие, а тут новый человек — из детского дома заведующая их материальной частью пришла поблагодарить за теплые вещи, принесла в подарок папку с детскими рисунками. А меня уже только от вида одной папки, старенькой, еще картонной, с матерчатыми завязками, умиление взяло. А уж сами рисунки — от них такая идет удивительная энергия, как от чистого сердца. Одна шестилетняя девочка, Боже мой, для меня специально нарисовала, как на ее друзьях сидят мои шапки и шарфы: зима, лес, солнце, дети стоят в хороводе вокруг наряженной новогодней елочки, а вместо звезды на ней тоже теплая полосатая шапка. И на солнце шапка, а я сначала подумала — тучка. И вот эта заведующая вдруг мне говорит: «Наша директор просила узнать: может, вы ей свяжете костюм, вот тут ее размеры и фасон из журнала вырван, она вам заплатит, потому что у вас такое плетение получается бесподобное…». Ну я ей прямо сказала, что мне в моем положении за большую вещь браться очень трудно. А она говорит: «Ну если не хотите деньгами, у нас от спонсоров маленький переносной телевизор есть! Смотрите, как вам будет его сюда хорошо поставить».
Вот такая теперь жизнь и даже у нас в Копях. И еще она на меня обиженная ушла, что ей свою начальницу придется моим отказом расстроить.
Телевизор у них маленький переносной — не детям же его, в самом деле, поставить в том же изоляторе, к примеру, — у нас, я слышала, по областному каналу теперь утром учебно-образовательные передачи идут. И так я расстроилась, честное слово, что мне даже на эти рисунки стало больно смотреть.
Нет, сегодня я свой рассказ точно не кончу.
Сегодня я хочу настолько уже высокую ноту взять, что какими могут быть мои слова после этого, даже не представляю.
Священное писание. Слова апостола Павла: