На что Георгий Георгиевич — чуть слышно, из глубины:
— Хм-хм… И благонравным?
— Мой дед был священник! И если бы не твоя дражайшая советская власть!..
— Да, Ридочка, его бы не расстреляли…
— Я говорю о другом! Славик вырос бы в иной атмосфере, иным человеком… Как он мог привезти ее к нам? Как он мог!
— Говори, пожалуйста, тише.
— В мой дом. Гера, в твой дом!
— Лично я это воспринимаю как акт доверия.
— А Коля и Валя при живом отце пусть сделаются сиротами?
— Каждый молодой человек имеет право «налево». Девушка ладная, девушка симпатичная.
— Скажи еще: благонравная! Я не должна была их принимать… Мы не должны!
— А знаешь ли, что такое моногамия у лебедей? Создание пары на несколько лет. А мы говорим, лебединая верность. И ставим в пример человеку!
— От слова «моногамия» уйду вперед ногами я… Что ты так смотришь? Это Славик — на первом курсе.
— В конечном счете выбор между полигамией и моногамией у гоменид — это вопрос обеспечения самцом потомства.
— О, ты в своем репертуаре! А я не хочу, чтобы мои внуки да при живом отце!.. Но, знаешь, что я скажу тебе, Гера? У этой девицы брошенность написана на лице. Хорошенькая, да, но жалкая! Всем подряд улыбается, как дельфин.
— Говори, пожалуйста, тише.
— Всем подряд, даже Рае! Нет и нет, она среди нас не жилец.
А малина во рту так и таяла, а слезы стояли-стояли в глазах да как полились. Но чувство, что от тебя уже ничего не зависит, что слезы вливаются в тот же небесный поток — или в реку Коцит? неважно! не тебе выбирать! — все равно было слаще распаренной на солнце малины. И да, в этом смысле в больничке происходило похожее: не тебе было знать и решать. А только угадывать, и бросаться, и радостно делать.
Даже Митрич, напомнивший о себе в Комарове, как только Вячек открыл чемодан: неистребимым котовым духом оказались пропитаны две футболки, сорочка, трусы, а главное — чемоданная шелковая подкладка — даже Митрич, казалось, излил свою мстительную струю в ту же самую реку страсти, нежности и любви — реку жизни.
Нет, что-то все-таки здесь не так…
Запуталась ты, Опёнкина, недоспала и запуталась. Где Комарово, а где больничка! Где река жизни, а где — вдруг подхвативший тебя поток «да будет не моя, но Твоя воля»? Не было этих слов в больничке, а Чья-то воля была. И исполнить ее можно было только лишь деланием. И оно же оказывалось наградой.
А что Комарово? А вот что: приготовительный класс — как сейчас у Ксеньки с Филиппом. Как у любого, кто входит в жизнь. Потому и слово одно и то же — любовь, а не четыре, как у некоторых язычников, или, кажется, даже пять: эрос, филия, сторге, агапе… забыла… Но если сказать: дорогие Ксенечка и Филипп, вы уж на первой ступени, пожалуйста, не останавливайтесь, а расширяйте круг тех, кого любите, а любовь — ведь это служение, — получится назидательно, даже самонадеянно, словно не у Вячека были в роду священники, а у нее.
Кстати, у Риммы Воротниковой из последнего выпуска была в сочинении эта мысль. Спорная, но не по-детски глубокая: без памяти об эросе скудеет и выхолащивается агапе. Надо найти ее сочинение. Кстати, там в самом начале было забавное: «Земной и мимолетной любви, какую мы находим в рассказах Бунина, в произведениях Андрея Платонова нет. Но это на первый взгляд обнадеживающее обстоятельство оборачивается для героев, даже малых детей, большой бедой». И если получится это как-то превратить в пожелание: чтобы всего побольше — и любви, и малых детей!..
Телефон. Боже мой! Городской. Ну да, на городской из-за границы дешевле. Я ничего не боюсь. У меня уверенный голос. Уверенный и певучий.
— Але! Я вас слушаю.
— Валера, не спишь уже, да? Валера, але. Валера?
— Ты?
— Ну?
— Шамилик, а почему так рано?
— Хочу знать, что надо. Цветы надо? На выкуп, что надо — конфеты, вино?
— Нет, дети сказали, они всё сами…
— Так, слушай давай. На часах семь тридцать четыре. Я у тебя буду в восемь тридцать, в восемь сорок…
— Шамиленький. Не сейчас, не сегодня! Пожалуйста!
— Валера, проснись! У тебя когда дочь замуж выходит? Я у двери поставлю — и уеду! Всё.
Бросил трубку. Поставит он у двери, как же. У него ключ — он войдет. А тут — Вячек… А тут Шамиль, которому и в раю «лучше Валерик, чем сорок гурий».
Столько лет ждать звонка — и не поговорить?
Успокоиться и найти сочинение Воротниковой. Это не так уж и сложно. Только забраться на стул. Всё — по папкам. Все папки подписаны. Если бы не цейтнот! А вот, кстати, тетрадка, ах, как кстати, с Ксенькиными детскими словечками и выражениями:
«1 год и 4 мес.
— Скажи „мороженое“.
— Нетю!
…1 год и 11 мес.
— Моя копатка! (лопатка).
…3 года и 9 мес. Вбежала, смотрит, как бабушка говорит по телефону.
Бабушка не без досады:
— Синька, что?
Царственно:
— Ничто!
…5 лет и 8 месяцев.
Кс.: — А динозавры в раю бывают?
Вяч.: — Хороший вопрос!.. Конечно! Должны „бывать“! В смысле „быть“.
Кс. (скептично): — А в рай — непременно?
…7 лет и 1 месяц. Идет с отцом в школу после болезни.
Вяч.: — Скажешь, Светлана Геннадьевна, я очень рада вас видеть.
Кс.: — Пап, но это же будет неправда!»
Найти бы хоть что-то под свадьбу, хоть на живую нитку, а приметать.
«12 лет, 2 мес., 2 дня.
Вячек сегодня сказал: когда К. подбегает и у нее из глаз выплескивается радость (так и сказал: словно из родника), я только в эту минуту знаю, ч т о есть радость, радость как доплатоновский эйдос, который я почти могу осязать».
Это когда они только-только приехали из Торжка.
Опять эсэмэска! Не буду слезать со стула. Или буду? Господи, и телефон — городской.
Без одышки! Легко, весело. Осязать, радость, эйдос…
— Да! Да-да!.. Але? Але! Вас не слышно.
Это — он… Но, наверное, он не поверит.
— Я вас в самом деле не слышу! Перезвоните, пожалуйста.
За эти годы он прилетал в Москву дважды — и дважды звонил. И Лера вот так же алекала, а потом говорила: нет, вас не слышно. А он говорил: дуреха! Без обиды, без горечи — сострадая человеческой глупости как таковой. Но только это не глупость была, а ее незамысловатость, односложность… элементарность простого числа, не ведающего о том, что такое деление. Черно-белость и, да, видимо, все-
