Нет, чтобы сказать честно: жизнь — она вовсе не дается. То есть, дается, но не всякому. Мало кому дается, если честно.
При этом лучше бы ее все же прожить. А не то она сама тебя проживет.
И тогда уж точно будет мучительно больно за бесцельно прожитую в жопу.
Эта книга посвящается Луизе Николаевне,
которая учила меня терпимости и толерантности.
С тех пор, благодаря ее выучке, я — в высшей степени толерантное существо. В мире нет существа толерантнее, полагаю.
Как увижу нечто, выходящее за рамки моих сиюминутных представлений о допустимом, тут же хватаю это недопустимое дрожащими от нежности лапками и начинаю насильственно его возлюблять. Ксенофильствую до сладостной дрожи в лобных долях.
Потом отпускаю возлюбленную мою добычу на волю: беги, дружок. Плодись, инаконькое мое, размножайся. Заполняй собою мир. Утипусеньки!
Итак, я — чрезвычайно толерантное существо.
И не дай бог существу менее толерантному встретиться на моем пути. Убью голыми руками, без суда и следствия. Долго, долго буду потом пинать заскорузлыми ступнями бездыханное тело, плевать в него густой от гнева слюной и вербально злопыхательствовать.
А потому что толерантнее надо быть.
Терпимее.
Добрее.
Вот как я, например.
Эта книга посвящается Гору.
Однажды он рассказал мне, как в Китае пишут стихи.
Поэт с огромной кистью, к которой присобачена бутылка с чистой водой (чтобы кисть постоянно оставалась мокрой), идет по тротуару и пишет стихи этой самой мокрой кистью. Текст поначалу яркий, четкий, но быстро высыхает.
Поэт же идет себе и идет по тротуару, пишет дальше. Некоторые прохожие следуют за ним и внимательно читают стихи. Другие пробегают мимо, прочитав на ходу тот кусочек, который можно разобрать здесь и сейчас. Третьи покупают свой китайский фаст-фуд, усаживаются на тротуар и наблюдают за процессом. Много и таких, кому и вовсе нет дела до происходящего.
По большому счету, только так и нужно писать стихи, конечно.
Только так.
Эта книга посвящается П. А.,
который на мою презрительную реплику: «Да это же избитая истина!» — обычно отвечал: «Некоторые истины нужно забивать насмерть».
Иногда у меня хватает мужества делать по его примеру.
Например, твердить, что вся совокупность гуманитарных (и не очень) человеческих усилий, именуемая «культурой», при всем разнообразии имеет, конечно, некую общую цель: отвлечь человека от мыслей о смерти. Или даже так: отвлечь смертного от осознания собственной смертности.
В этом смысле чтение нового романа, посещение футбольного матча, дружеская пирушка в ОГИ, просмотр молодежного телевизионного сериала, защита диссертации, туристическая поездка в Кржеёбицы и еще (приблизительно) три миллиона пятьсот семьдесят восемь тысяч двести пятнадцать культурных действий — совершенно равнозначны.
Всякий индивид, как я понимаю, создает (не всегда — осознанно) собственный набор из тех действий, которые именно его, болезного, отвлекают от мыслей о смерти наиболее эффективно. Известный принцип: «каждому — свое», с актуальной для пост-информационной эпохи поправкой: «во всем многообразии».
Многочисленные, казалось бы, исключения из этого правила (адаптированные переводы «Кодекса самураев» и «Книги Мертвых», некоторые фильмы Джармуша, песенки «Doors» и, скажем, Курта Кобейна, достоверные отчеты о сатанинских жертвоприношениях, слюноточивые некрологи в жутком московском журнале «Большой Город», извечный вопрос: «Кто убил Лору Палмер?» — и еще до фига всего такого- этакого) лишь кажутся исключениями. Просто для некоторых рассуждения о смерти — наилучший способ отвлечься от осознания собственной смертности, как для иных самоубийство — единственный способ избавиться от навязчивого страха смерти.
С этой (но только с этой) точки зрения, я занимаюсь полной ерундой. Тоже, понятно, отвлекаюсь от генеральной мелодии бытия и другим по мере сил способствую.
Ну, хотя бы напоминать себе об этом следует, время от времени.
Эта книга посвящается Людмиле,
которая очень хотела узнать, как меня зовут
Но не все ли равно, как зовут волка, в которого превращается в полнолуние бродяга оборотень?
Или поставим вопрос иначе: не все ли равно, как зовут этого самого оборотня? (По паспорту, да-с.)
Важно лишь твердо знать, что метаморфоз сей имеет место.
А если не имеет — то и вовсе не интересно, как там кого зовут.
То-то и оно.
Эта книга посвящается Машеньке,
которая ничего пока не знает о любви. Не понимает пока, что двум нежным органическим существам, ебущему и ебомому, следует иметь в виду: все могло бы сложиться иначе. Ну, то есть, они вполне могли бы оказаться в иной какой-то позиции.
Скажем, один мог бы быть рекой, другой — мостом или даже бродом через эту (или даже иную) реку. Или один — часами, а другой — половиной шестого на этих (или иных каких-то) часах. Ну, или ладно, пусть будет полуночью или полуднем, если у него такие амбиции, у этого «другого»…
Или один — скрипучими качелями, а другой — ребенком на этих качелях. Или даже двумя детьми (кого-то может быть двое). Или руками (правой и левой) и кольцами на этих руках, обручальным и тем, что
