Гитанасу. Но мне, право, так неприятно! Получается, что по справедливости моя квартира принадлежит литовскому народу!
В гостевой спальне температура достигала 90 градусов.[93] Джулия выдала Дениз ватное одеяло чуть ли не в фут толщиной и предложила еще плед.
– Спасибо, этого более чем достаточно, – отказалась Дениз.
Джулия принесла фланелевые простыни и четыре подушки в фланелевых наволочках. Поинтересовалась, как там Чип поживает в Вильнюсе.
– Похоже, они с Гитанасом сдружились.
– Страшно подумать, как они вдвоем сплетничают на мой счет! – жизнерадостно промурлыкала Джулия.
Дениз возразила: скорее всего, Чип и Гитанас вовсе не затрагивают эту тему.
– Почему бы им не поговорить обо мне? – Джулия наморщила лобик.
– Ты довольно жестоко бросила и того и другого.
– Вот бы и поговорили о том, как они меня ненавидят!
– Не думаю, чтобы кто-то мог тебя возненавидеть.
– По правде сказать, – призналась Джулия, – я боялась, что ты возненавидишь меня за разрыв с Чипом.
– Нет, меня это совершенно не колышет.
Джулия воспрянула духом и поведала Дениз, что встречается с юристом, лысым, но очень милым. Их свела Иден Прокуро.
– С ним я чувствую себя в безопасности, – сказала она. – В ресторанах он держится так уверенно. И у него полно работы, так что он не пристает ко мне поминутно, ну, с глупостями.
– Знаешь, – сказала Дениз, – чем меньше ты будешь мне рассказывать про вас с Чипом, тем лучше.
Казалось бы, после этого не так уж трудно было ответить на вопрос Джулии о личной жизни и рассказать про Робин Пассафаро, но Дениз не смогла этого сделать. Ей не хотелось повергать подругу в смущение, не хотелось слышать ее тоненький, полный сочувствия голосок. Лучше сохранить прежнюю невинность и простоту в отношениях.
– Никого у меня нет, – сказала она.
Никого – но следующей ночью в роскошном приюте сафической любви всего в двухстах шагах от дома Джулии ее ждала семнадцатилетняя девочка, только что сошедшая с автобуса из Платсберга, штат Нью- Йорк, прическа – вызов миру, по 800 баллов на выпускном и вступительном тестах (она таскала аттестаты с собой, словно справку о психическом здоровье или, скорее, ненормальности), а на следующую ночь – аспирантка-богослов из Колумбийского университета, чей отец – так она сказала – владел крупнейшим банком спермы в Южной Калифорнии.
С такими свершениями за спиной Дениз отправилась в городскую телестудию и приняла участие в программе «Поп-пища для продвинутых», приготовила равиоли с молодой бараниной и другие блюда из меню «Маре скуро». Встретилась с ньюйоркцами, которые и раньше пытались переманить ее у Брайана: с супружеской парой миллиардеров из Западного Центрального парка, предлагавшей ей современный вариант феодальных отношений, с мюнхенским банкиром, видевшим в Дениз мессию телячьих колбасок, способного возродить на Манхэттене немецкую кухню, а также с молодым ресторатором Ником Раззой, который покорил Дениз подробным разбором и критикой всех блюд, отведанных им в «Маре скуро» и «Генераторе». Ник был родом из Нью-Джерси, из семьи поставщиков продуктов, и уже открыл популярный рыбный гриль средней руки на Верхнем Ист-Сайде. Теперь он собирался завоевать Бруклин, открыв ресторан на Смит-стрит, по возможности с Дениз в роли шеф-повара. Она попросила неделю на размышление.
Солнечной осенью, в воскресенье, она поехала на метро в Бруклин. Этот район показался ей Филадельфией, облагороженной соседством с Манхэттеном. За полчаса ей повстречалось больше красивых, интересных женщин, чем в южной Филли за полгода. Элегантная одежда и стильная обувка.
Возвращаясь на электричке домой, Дениз сокрушалась, что так долго проторчала в Филадельфии. Маленькая станция под Сити-Холлом была пустой и гулкой, словно законсервированный корабль; и пол, и стены, и перила – все окрашено в серый цвет. Бедный маленький поезд притащился наконец после пятнадцати минут ожидания, пассажиры, отчужденные и терпеливые, больше смахивали на пациентов, ожидающих в приемной неотложной помощи. Дениз вынырнула из «Федерал-стрит стейшн» и оказалась посреди платановых листьев и оберток от хот-догов, которые вихрем неслись по обочине Брод-стрит, кружились воронкой и бились о грязные фасады и зарешеченные окна, рассыпались вокруг автомобилей, припаркованных у тротуара. Распахнутость Филадельфии, господство неба и ветра – словно пейзаж волшебной сказки. Что-то напоминающее Нарнию. Дениз любила Филадельфию, как любила Робин Пассафаро. Сердце было переполнено, чувства обострились, но голова лопалась в вакууме одиночества.
Она отперла дверь своей кирпичной камеры и подобрала с пола почту. Десятка два человек оставили сообщения на автоответчике, в том числе Робин Пассафаро, которая нарушила долгое молчание и предлагала Дениз «встретиться поговорить». Эмиль Берже любезно извещал бывшую жену, что принял предложение Брайана Каллахана и возвращается в Филадельфию, где займет место шеф-повара в «Генераторе».
Услышав эту новость, Дениз пнула выложенную плиткой стену кухни и дубасила по ней до тех пор, пока не испугалась, что сломает пальцы. «Надо скорее убираться отсюда!» – сказала она себе.
Но убраться было не так-то просто. За месяц Робин поостыла и пришла к выводу, что и сама была повинна в грехе сожительства с Брайаном, коли это грех. Брайан снял квартиру в Старом городе, и Робин, как и предполагала Дениз, твердо вознамерилась получить опеку над Шинед и Эрин. Чтобы отстоять свои права, она почти безвылазно сидела в особняке на Панама-стрит, посвятив себя заботам о детях. Тем не менее оставалось свободное время в будни, пока девочки находились в школе, а также по субботам, когда Брайан забирал дочерей, и, поразмыслив, Робин сочла, что наилучшим образом проведет эти часы в постели с Дениз.
Дениз по-прежнему не могла устоять перед наркотиком, каким была для нее Робин. Ей по-прежнему хотелось чувствовать руки Робин вокруг себя, на себе, внутри себя – все варианты предложных сочетаний. Но было в Робин нечто навлекавшее на нее обиды и измены, – возможно, причина в ее склонности винить саму себя за любую рану, которую причиняли ей другие люди. Теперь Дениз пристрастилась курить в постели, потому что у Робин от дыма щипало глаза. Отправляясь с Робин на ланч, она одевалась словно напоказ, всячески старалась подчеркнуть безвкусность нарядов подруги и перехватывала любой обращенный на них взгляд, мужской или женский.
Стоило Робин заговорить во весь голос, и Дениз преувеличенно вздрагивала. Она вела себя как подросток, с той лишь разницей, что у подростка негативная реакция на родителей естественна и непроизвольна, а Дениз унижала Робин с намеренной, рассчитанной жестокостью. В постели она сердито шикала, и Робин стала стесняться свой шумливости. Дениз все твердила: «Пожалуйста, потише! Потише, пожалуйста!» В порыве вдохновенной жестокости она могла уставиться на непромокаемый плащ Робин и смотреть до тех пор, пока Робин не спрашивала, в чем дело. «Ни в чем, просто интересно: неужели тебе не хочется порой выглядеть хоть чуточку более стильно?» На это Робин отвечала, что за стилем не гонится, лишь бы удобно было. Дениз поджимала губы.
Робин мечтала о том, чтобы Дениз возобновила дружбу с Шинед и Эрин, но Дениз, сама не вполне понимая почему, отказывалась даже повидаться с девочками. Как она будет глядеть им в глаза? Да и при одной мысли о семье из четырех особей женского пола ее мутило.
– Они обожают тебя, – твердила Робин.
– Не могу.
– Почему нет?
– Потому, что душа не лежит. Вот почему.
– Ладно. Делов-то!
– До каких пор «делов-то» будет у тебя главным словом? Когда-нибудь ты избавишься от него? Или пристало на всю жизнь?
