– Это ты принимаешь единоличные решения.
– Неужели мы рассоримся?
– Ты очень переменился.
– Кэролайн, Кэролайн, это просто смешно! Почему не сделать исключение? Только на сей раз!
– У тебя депрессия, – подытожила она. – Я тоскую по тебе прежнему. Не могу больше жить с впавшим в депрессию стариком.
А Гари тосковал по прежней Кэролайн, которая лишь несколько ночей назад жалась к нему в постели, когда за окном громыхала гроза, по той Кэролайн, которая вприпрыжку подбегала к нему, когда он входил в комнату, по девочке-полусироте, которая всей душой желала быть на его стороне.
Но ему нравилась и ее решительность, нравилось, что она во всем отличается от Ламбертов и не питает ни малейшей симпатии к его родителям. Годами Гари собирал некоторые высказывания жены, пока они не сложились в его личные десять заповедей, в «классическую десятку Кэролайн». В них он черпал силы и уверенность:
1. У тебя нет ничего общего с отцом.
2. Ты не обязан извиняться за покупку «БМВ».
3. Твой отец эмоционально подавляет твою мать.
4. Мне нравится твой вкус, когда ты кончаешь.
5. Работа – наркотик, погубивший твоего отца.
6. Купим и то и другое!
7. Твои родители болезненно относятся к еде.
8. Ты неотразимо красив.
9. Дениз завидует всему, что у тебя есть.
10. В страдании нет ничего хорошего.
Годами Гари мысленно твердил этот символ веры и чувствовал себя в долгу перед Кэролайн за каждую ремарку, но теперь усомнился, все ли здесь истинно. Вдруг истины здесь вовсе нет?
– Завтра утром позвоню в турагентство, – сказал он.
– А я тебе говорю, – незамедлительно откликнулась Кэролайн, – позвони доктору Пирсу. Тебе нужно с кем-нибудь поговорить.
– Хорошо бы с тем, от кого можно услышать правду.
– Хочешь правду? Хочешь знать, почему я не поеду? – Кэролайн села, подалась вперед – угол наклона задавала боль в спине. – Действительно хочешь знать?
Гари непроизвольно зажмурился. Стрекот сверчков за окном напоминал неумолчное журчание воды в трубах. Издали доносился собачий лай, размеренный, точно скрип пилы.
– Правда заключается в том, – неумолимо продолжала Кэролайн, – что, на мой взгляд, сорока восьми часов за глаза хватит. Не хочу, чтобы дети представляли себе Рождество как особое время, когда все друг на друга орут. А с ними так и получится. Твоя мать переступает порог, накопив за триста шестьдесят дней свою рождественскую манию, она только об этом и думала с прошлого января, и с ходу: «А где же тот австрийский олень? Разве статуэтка тебе не понравилась? Ты ее убрал? Где она? Где она? Где австрийский олень?» У нее сплошные мании по поводу еды, по поводу денег, по поводу одежды, она тащит с собой десять мест багажа – раньше мой муж соглашался со мной, что это уж слишком, но вдруг, ни с того ни с сего, он встает на ее сторону. Будем весь дом вверх дном переворачивать в поисках тринадцатидолларового китча из сувенирной лавчонки только потому, что он имеет какую-то сентиментальную ценность в глазах твоей матери…
– Кэролайн!
– А когда выяснится, что Кейлеб…
– Это несправедливо!
– Будь добр не перебивать, Гари! Когда выяснится, что Кейлеб обошелся с этой штуковиной так, как всякий нормальный мальчик обошелся бы с дешевым сувениром, валявшимся в подвале…
– Не желаю этого слушать!
– Нет, конечно, проблема не в том, что твоя чересчур зоркая мать одержимо разыскивает эту австрийскую пустяковину, нет, проблема не в этом…
– Это была фигурка ручной работы за сто долларов!
– Плевать, хоть за тысячу! С каких это пор ты наказываешь родного сына, лишь бы угодить своей сумасшедшей матери? Ты загоняешь нас всех обратно в шестьдесят четвертый год, в Пеорию. «Не оставляй еду на тарелке!», «Надень галстук!», «Никакого телевизора вечером!» И ты еще удивляешься, из-за чего спор! Удивляешься, почему Аарон при виде твоей матери закатывает глаза! Тебе словно стыдно перед ней за нас! Пока она тут гостит, ты притворяешься, будто мы живем по ее правилам! Но вот что я тебе скажу: нам стыдиться нечего! Лучше бы твоя мать постеснялась. Ходит за мной по пятам по всей кухне, проверяет, будто у меня без того хлопот мало, можно подумать, я каждую неделю готовлю индейку, за моей спиной наливает по стакану растительного масла во все кастрюли и сковородки, а стоит на минуту выйти, она начинает рыться в мусоре, словно чертов санитарный контроль, вытаскивает из мусорного ведра объедки и скармливает их моим детям…
– Картофелина лежала в раковине, а не в ведре.
– Ты еще заступаешься! Она ходит на улице вокруг мусорных баков, смотрит, какое бы дерьмо оттуда выкопать и сделать мне замечание, и поминутно спрашивает: «Как твоя спина? Как твоя спина? Как твоя спина? Спина не лучше? Как это ты ее повредила? Как твоя спина? Спина все так же?» Она выискивает, к чему придраться, она указывает моим детям, как одеваться к ужину в моем доме, а ты и словечком не заступишься! Нет, Гари, от тебя помощи не дождешься! Ты извиняешься перед ней, а я этого просто не понимаю и в другой раз на это не пойду. Твой брат – вот кто поступает правильно. Приятный, умный человек с чувством юмора, у него хватает честности признать, что можно терпеть на этих семейных встречах, а что уже выше крыши. Послушать твою мать, так он ее опозорил, неудачник по всем статьям! Ты правды хотел? Вот тебе правда: еще одного такого Рождества я не выдержу. Если уж мы непременно должны проводить праздник вместе с твоими родителями, то только на нашей территории – как ты и обещал!
Синяя тьма накрыла мозг Гари. Он достиг той стадии упадка, наступающей вслед за вечерним мартини, когда сознание сложности жизни давит на лоб, на веки, на щеки, на губы. Он прекрасно понимал, как его мать изводила Кэролайн, и вместе с тем ощущал несправедливость каждого произнесенного женой слова. Деревянный олень, вполне, кстати, симпатичный, хранился в специально помеченной коробке; Кейлеб отломал ему две ноги и пробил череп кровельным гвоздем; Инид нашла в раковине печеную картофелину, порезала на кусочки и обжарила для Джоны; Кэролайн не соизволила дождаться, пока свекровь покинет город, и поспешила выбросить в помойный бак розовый синтетический халатик, который Инид преподнесла ей на Рождество.
– Я говорю, что мне нужна правда, – произнес Гари, не открывая глаз. – Я видел, как ты хромала перед тем, как побежала в дом.
– Боже мой! – вздохнула Кэролайн.
– Это не моя мать повредила тебе спину. Ты сама ее повредила.
– Гари, умоляю. Позвони доктору Пирсу, хотя бы ради меня!
– Сознайся, что ты лгала, и я готов обсуждать любую тему. Но пока ты не признаешься, по-твоему ничего не будет.
– У тебя даже голос изменился!
– Пять дней в Сент-Джуде. Неужели ты не можешь пойти на это ради женщины, у которой, как ты сама говоришь, ничего другого в жизни не осталось?
– Вернись ко мне, Гари!
Приступ ярости заставил Гари широко раскрыть глаза. Он отшвырнул одеяло и вскочил с кровати.
– Конец нашему браку! Поверить не могу!
– Гари, пожалуйста!
– Мы разведемся из-за поездки в Сент-Джуд!
