беременности. Однако
На парадном крыльце послышался топот маленьких ног, руки в варежках застучали в дверь: Беа Мейснер доставила живой груз. Инид выбежала навстречу. В бассейне АМХ Гари и Чиппер, пятиклассник и первоклассник, пропахли хлоркой. Волосы влажные, какие-то твари болотные – не то выхухоли, не то бобры. «Спасибо», – крикнула она вдогонку габаритным огням Беа.
Поспешно (но не переходя на бег, внутри дома это категорически запрещалось) мальчики спустились в подвал, бросили в бельевой сырые махровые халаты и устремились в отцовскую лабораторию. Раньше они сразу кидались обниматься, но отец отучил их от такой привычки. Теперь они, словно солдаты, стояли и ждали приказа командира.
– Так! – сказал он. – Купались?
– Я – Дельфин, – похвастался Гари, мальчик по натуре веселый и жизнерадостный. – Получил значок!
– Дельфин. Ну что ж. – Обращаясь к Чипперу, который лет с двух большей частью натыкался на трагическую сторону жизни, командир смягчил голос: – А ты, малыш?
– Мы плавали с досками, – ответил Чип.
– Он – Головастик, – пояснил Гари.
– Ага. Дельфин и Головастик. И какие же особые навыки ты принес в мастерскую, теперь, когда стал Дельфином?
– Я умею делать «ножницы».
– Вот бы мне в детстве такой славный большой бассейн, – сказал Альфред, хотя прекрасно знал, что бассейн в АМХ вовсе не «славный» и не «большой». – Кроме грязного пруда, из которого пили коровы, я не видал водоема глубиной более трех футов, пока меня не свозили на реку Платт, а тогда мне уже было лет десять.
Юные солдаты не слушают, переминаются с ноги на ногу, Гари все еще нерешительно улыбается, в надежде, что разговор свернет на более приятную тему, Чиппер знай себе оглядывает лабораторию, куда мальчиков в отсутствие отца не допускают. А пахнет здесь металлической стружкой.
Альфред мрачно глядит на сыновей. Не способен он на неформальные отношения.
– Вы помогали матери на кухне? – спрашивает он. Когда, вот как сейчас, разговор не интересует Чиппера, он начинает думать о девочках, а подумав о девочках, ощущает прилив надежды и на гребне этой надежды выплывает из лаборатории и мчится наверх.
– Спроси меня, сколько будет девятью двадцать три, – предлагает командиру Гари.
– Ладно, – кивает Альфред. – Сколько будет девятью двадцать три?
– Двести семь. Спроси еще что-нибудь.
– Сколько будет двадцать три в квадрате?
На кухне Инид обваляла печенку в муке и уложила на вестингаузовскую электрическую сковородку, вмещающую девять яиц, квадратом три на три. Литая алюминиевая крышка подпрыгивает – брюква внезапно закипела. Обнаруженные утром в морозилке остатки бекона навели Инид на мысль приготовить печенку; к тускло-коричневой печенке в самый раз будет ярко-желтый гарнир, – вот и проступили очертания ужина. К несчастью, распаковав бекон, Инид обнаружила всего три ломтика вместо ожидаемых шести или восьми и теперь пыталась убедить себя, что трех ломтиков хватит на всех.
– Что это? – с ужасом спросил Чиппер.
– Печенка с беконом.
Чиппер попятился прочь из кухни, протестующе мотая головой. Иной раз день с самого утра идет наперекосяк: овсянку за завтраком посыплют оглодками фиников, похожими на тараканов, молоко невкусное, после завтрака – визит к врачу. Но случается, как сегодня, подлинный ужас выползает лишь к самому концу дня.
Он побрел по коридору, повторяя:
– Уф, кошмар какой, уф, кошмар, уф, кошмар…
– Ужин готов, мойте руки! – возвестила Инид.
Жареная печенка пахла словно пальцы, в которых побывали грязные монеты.
Чиппер укрылся в гостиной, расплющил нос об оконное стекло – авось удастся разглядеть Синди Мейснер в гостиной напротив. На обратном пути из бассейна он сидел рядом с Синди, от нее тоже пахло хлоркой. Промокший пластырь у нее на коленке еле-еле держался.
Шлеп-шлеп-шлеп – мялка в руках Инид превращает в пюре целую кастрюлю сладковатой, горьковатой, водянистой брюквы.
Альфред сполоснул руки в ванной, передал мыло Гари, взял небольшое полотенце.
– Представь себе квадрат, – объяснял он Гари.
Инид знала, печенку Альфред терпеть не может, но в ней железо, очень полезное для здоровья, и, каковы бы ни были недостатки Альфреда в семейной жизни, по крайней мере, правила он всегда соблюдал. В кухне царила Инид, тут он никогда не вмешивался.
– Чиппер, ты помыл руки?
Если б хоть одним глазком увидеть Синди, ужин наверняка сам собой исчезнет. Чиппер воображал, что перенесся в соседний дом, к Синди, идет вслед за ней в ее комнату. Ее комната – убежище от опасности, от ответственности.
– Чиппер!
– Берешь квадрат А, квадрат Е и удвоенную сумму А и Е, – растолковывал Альфред сыну, садясь за стол.
– Чиппер, быстро мой руки, – предостерег брата Гари.
Альфред начертил квадрат.
– К сожалению, бекона маловато, – извинилась Инид. – Я думала, осталось больше.
В ванной Чиппер медлит, ему неохота мочить руки, ведь после никак не вытрешь их насухо. Открывает воду, пусть льется во всеуслышание, а сам трет руки полотенцем. Разглядеть Синди в окно так и не удалось, настроение вконец испорчено.
– У нас была температура, – докладывает Гари, – у Чиппера еще и ухо болело.
Коричневые, пропитанные жиром мучные хлопья облепили железистые дольки печенки, точно ржавчина. И бекон, вернее, его скудные остатки, тоже окрасился в ржавый цвет.
Чиппер дрожит на пороге ванной. Если несчастье подкарауливает в конце дня, требуется время, чтобы оценить масштабы катастрофы. Иные горести имеют четкие контуры, с ними легко справиться. А иные – бесформенные, огромные, никак их не обойдешь. Гигантские, жуткие несчастья размером с целую планету. Ужасный ужин – как раз из таких.
– Как поездка? – по обязанности спросила Инид.
– Устал.
– Чиппер, милый, все уже за столом.
– Считаю до пяти, – предупредил Альфред.
– У нас бекон. Ты же любишь бекон, – пропела Инид. Наглая, циничная ложь, каждый день мать прибегала к десяткам подлых и никчемных уловок.
– Два, три, четыре, – отсчитывал Альфред.
Чиппер бегом устремился на свое место. Не хватало еще и порки.
– Бласлови эту пищу правь нас на служу те сделай нас мательны нужд других имя Исуса аминь, – пробормотал Гари.
Горка брюквенного пюре высилась на блюде, источая прозрачный желтоватый сок вроде плазмы или мозольной жидкости. Вареная свекольная ботва истекала медной зеленью. Сухая жаждущая корочка муки втягивала обе жидкости под печенку. Когда печенку отрывали от блюда, слышалось негромкое чмоканье.
