Пока Певерил предавался отчаянию, его товарищ по несчастью уселся на стул с противоположной стороны очага и принялся разглядывать его так пристально и серьезно, что Джулиан наконец невольно обратил внимание на необыкновенное существо, поглощенное созерцанием его персоны.
Джефри Хадсон (мы не всегда будем величать его сэром, потому что король возвел его в рыцарское достоинство ради шутки и это звание могло бы внести некоторую путаницу в нашу историю), хоть и был самым крошечным карликом, обладал наружностью не такой уж уродливой, и конечности его не были искривлены. Правда, непомерной величины голова, руки и ноги никак не соответствовали его росту, а туловище само по себе было гораздо толще, чем требовали пропорции, но оно казалось скорее смешным, нежели безобразным. Черты его лица, будь он чуть повыше, в юности считались бы красивыми, а теперь, в старости, оставались живыми и выразительными; и только несоразмерность между головой и туловищем придавала ему странный и нелепый вид, чему немало способствовали усы, которые ему вздумалось отрастить такими длинными, что они торчали в стороны и едва не достигали его седеющих волос.
Одежда этого странного человечка свидетельствовала о том, что её владелец не чужд страсти, которая бывает присуща людям уродливым и которая, выделяя их из толпы, в то же время придаёт им смешной вид: он любил кричащие цвета и самый невероятный покрой платья. Но кружева, шитье и прочие украшения костюма бедного Джефри Хадсона были изношены и запачканы, ибо он пробыл в тюрьме уже довольно долгое время по злостному и недоказанному обвинению в том, что принимал не то прямое, не то косвенное участие во всеобщем и всепоглощающем водовороте заговора папистов; а такого обвинения, хотя бы и возведённого самым злобным и грязным клеветником, было достаточно, чтобы запятнать самую чистую репутацию. Мы вскоре убедимся, что и образ мыслей этого страдальца и тон его речей в чем-то перекликались с его нелепым нарядом, ибо дорогие ткани и ценные украшения из-за фантастического покроя выглядели на нём только смешными, и так же смехотворны были проблески здравого смысла и благородные чувства, которые он нередко проявлял, вследствие непрестанного стремления казаться более значительным и из опасения вызвать презрение своей необычной внешностью.
Некоторое время товарищи по несчастью смотрели друг на друга молча; наконец карлик, по праву считая себя старожилом камеры, счёл нужным приветствовать пришельца.
— Сэр, — начал он, стараясь по возможности смягчить свой то хриплый, то пискливый голос, — вы, по-видимому, сын моего почтенного тезки и старого знакомого, отважного сэра Джефри Певерила Пика. Уверяю вас, я видел вашего отца там, где людям доставалось больше ударов, чем золотых монет, и несмотря на его высокий рост и тяжеловесность, которая лишает солдата проворства и ловкости, присущих более субтильным кавалерам, как полагаем мы, опытные воины, ваш отец выполнял свой долг безупречно. Я счастлив встретить его сына и весьма рад, что случай свел нас под этим неуютным кровом.
Джулиан поклонился и поблагодарил за любезность, Но Джефри Хадсон, сломав лед молчания, продолжал уже расспрашивать без околичностей:
— Вы, молодой человек, по-видимому, не придворный?
— Нет, — ответил Джулиан.
— Я так и думал, — продолжал карлик. — Хоть я теперь и не состою на службе при дворе, где провел свою молодость и когда-то занимал немаловажное положение, всё же я время от времени навещал государя по долгу прежней службы, пока был на свободе. В силу привычки я имею обыкновение приглядываться к придворным кавалерам, этим избранникам, среди которых и я когда-то был. Без лести скажу вам, мистер Певерил: у вас необыкновенная наружность, хоть вы слишком высоки, как и отец ваш. Думаю, что, встретив вас прежде, я бы вас не забыл.
Певерил подумал, что мог бы, не кривя душой, ответить на этот комплимент тем же, но удержался и ответил лишь, что почти не бывал при дворе.
— Жаль, — заметил Хадсон. — Без этого молодому человеку трудно стать настоящим кавалером. Но, быть может, вы прошли другую, менее утонченную школу? Вы, конечно, служили?
— Моему создателю, — вы это хотите сказать? — переспросил Джулиан.
— Да нет, вы меня не поняли, — сказал Хадсон. — Я хотел спросить a la Franchise[75]: служили ли вы в армии?
— Нет, я ещё не удостоился этой чести, — ответил Джулиан.
— Как? Ни придворный, ни воин? — с важностью вопрошал человечек. В этом виноват ваш отец, мистер Певерил. Клянусь честью, это его вина. Да где же молодому человеку сделаться известным, отличиться, как не на службе? Говорю вам, сэр, что при Ньюбери, где я и мой отряд сражались бок о бок с принцем Рупертом и где нас обоих, как вы, наверно, слышали, разгромили отряды ополчения жалкой лондонской черни, мы дрались как настоящие мужчины. И после того, как все наши джентльмены были оттеснены, мы с его высочеством ещё минуты три-четыре одни продолжали скрещивать наши шпаги с их длинными пиками. И, наверно, прорвались бы через них, если бы моя лошадь не была такой длинноногой, а моя шпага такой короткой — словом, нам в конце концов пришлось сделать поворот кругом, а негодяи, должен сказать, были так рады избавиться от нас, что завопили во всю глотку: «Ишь, как улепетывают аист и малиновка!» Да, каждый из этих негодяев отлично меня знал. Но те дни миновали. А где же вы воспитывались, молодой человек?
— В доме графини Дерби, — ответил Певерил.
— Достойнейшая женщина, честное слово джентльмена, — заметил Хадсон. — Я знал благородную графиню, когда ещё служил при моей августейшей повелительнице, Генриетте Марии. Графиня слыла образцом благородства, верности и красоты. Она была одной из пятнадцати придворных красавиц, которым я позволял называть себя Piccoluomini[76]. Глупая шутка над моим несколько миниатюрным ростом, коим я всегда, даже и в молодости, отличался от людей обыкновенных; теперь я согнулся и стал ещё меньше. Женщины любили шутить надо мною. Быть может, молодой человек, я и получал за это компенсацию от некоторых из них, то тут, то там — я не говорю ни да, ни нет; меньше всего я собираюсь оскорбить благородную графиню. Она была дочерью герцога де ла Тремуйль, или, вернее, де Туар. Но ведь служить дамам и исполнять их причуды, даже если они иногда слишком своевольны, — истинное призвание человека благородного.
Как ни был огорчен Певерил, он едва мог удержаться от улыбки, глядя на пигмея, который с безграничным самодовольством рассказывал эти истории, выставляя себя образцом доблести и галантности, хотя любовь и оружие менее всего вязались с его сморщенным, обветренным личиком и жалкой фигуркой. Однако Джулиан, стараясь не огорчать своего товарища, а желая, напротив, польстить ему, учтиво ответил, что, без сомнения, человеку, воспитанному, как Джефри Хадсон, при дворах и на полях сражений, отлично известно, какие вольности можно допустить, а какие нет.
В знак возрастающей дружбы маленький джентльмен с необыкновенной живостью, хотя и с некоторыми затруднениями, потащил свой стул с того места, где он стоял, на противоположную сторону очага, поближе к Певерилу.
— Вы правы, мистер Певерил, — сказал он, справившись наконец с этим делом, — и я не раз доказывал это своим терпением и терпимостью. Да, сэр, моя августейшая повелительница Генриетта Мария всегда находила во мне усердного исполнителя своей воли. Я был её верным слугой на войне и на пиршестве, на поле битвы и на балу. По особой просьбе её величества я даже один раз согласился (вы знаете, сударь, какие только фантазии не приходят в голову дамам!) просидеть некоторое время в пироге.
— В пироге? — воскликнул Джулиан с изумлением. Сэр Джефри насторожился.
— Да, сэр, в пироге. Я надеюсь, вы не находите ничего смешного в моей услужливости?
— Конечно нет, сэр, — ответил Певерил. — Мне сейчас совсем не до смеха.
— Мне тоже было не до смеха, когда я очутился в пироге, хоть и столь огромном, что мог в нём растянуться во всю длину. Меня окружали, словно в гробнице, стены из жесткой корки, а надо мной разместилась огромная лепешка из крема — это был настоящий саркофаг, на крышке которого хватило бы места написать эпитафию какому-нибудь генералу или архиепископу. И хотя были приняты меры, чтобы я не задохнулся, но, по чести, сэр, я чувствовал себя так, словно меня заживо похоронили.
— Я вас понимаю, сэр, — заметил Джулиан.
— Более того, сэр, — продолжал карлик, — многие не знали секрета, который был придуман для развлечения королевы, а для неё я согласился бы влезть в ореховую скорлупу, если б только мог в ней уместиться. Немногие были посвящены в эту тайну, как я уже сказал; судите сами, каким опасностям я
