— Что тебе надобно, друг мой? — спросил его граф. — Оставь свои церемонии и говори, в чём дело.
Солдат, уроженец острова, сказал на мэнском наречии, что принес письмо его милости мистеру Джулиану Певерилу. Джулиан поспешно взял записку и спросил, откуда она.
Солдат отвечал, что письмо принесла девушка, которая дала ему монету и просила отдать письмо мистеру Певерилу в собственные руки.
— Счастливчик, — промолвил граф. — Вы с вашим суровым видом, не по годам скромный и рассудительный, заставляете девиц вешаться вам на шею, тогда как я, их верный раб и вассал, напрасно трачу слова и время, не получая взамен даже любовного взгляда, а не то что любовных писем.
Молодой граф произнес это с торжествующей улыбкой, ибо на самом деле был весьма высокого мнения о своих победах над слабым полом.
Между тем письмо внушило Джулиану мысли совершенно иного рода. Оно было от Алисы и содержало всего несколько слов:
«Боюсь, что поступаю дурно, но я должна увидеться с вами. Приходите в полдень к Годдард- Крованскому камню и постарайтесь сохранить это в тайне».
Письмо было подписано буквами А. Б., но Джулиан без труда узнал знакомый, удивительно красивый почерк. Он стоял в нерешительности, ибо считал неприличным покинуть графиню и своего друга в минуту опасности; с другой стороны, пренебречь приглашением Алисы также было невозможно, и он совершенно не знал, что делать.
— Разгадать вам загадку? — спросил граф. — Ступайте, куда зовет вас любовь. Я извинюсь за вас перед матушкой, но прошу вас, строгий анахорет, впредь быть снисходительнее к слабостям других и не насмехаться над властью маленького божка.
— Но, кузен Дерби… — начал было Джулиан и тут же умолк, не зная, что сказать. Защищённый благородной страстью от пагубного влияния века, он не одобрял похождений своего родича и порою, взяв на себя роль ментора, укорял его за них. Теперь обстоятельства, казалось, позволяли графу отплатить ему той же монетой. Молодой Дерби пристально смотрел на друга, словно ожидая окончания фразы, и наконец воскликнул:
— Что, кузен, совсем a-la-mort![27] О благоразумнейший Джулиан! О щепетильнейший Певерил! Неужто вы потратили на меня всю свою рассудительность, не оставив нисколько для самого себя? Будьте же откровенны, скажите, как её имя, или хотя бы — какие у неё глазки, или по крайней мере доставьте мне удовольствие услышать, как вы говорите: «люблю»; признайтесь хоть в одной человеческой слабости, проспрягайте глагол ато[28], и я стану заботливым учителем, а вы, как выражался, бывало, отец Ричардс, когда мы находились у него под началом, получите licentia exeundi[29].
— Можете забавляться на мой счет сколько вам угодно, милорд, — сказал Певерил, — однако признаюсь, что хотел бы отлучиться на два часа, — разумеется, если можно совместить это с моею честью и с вашей безопасностью; тем более что моё свидание, быть может, касается благополучия острова.
— Весьма вероятно, осмелюсь заметить, — со смехом отозвался граф. — Без сомнения, некая честолюбивая красотка желает потолковать с вами о законах нашего государства. Впрочем, ступайте, но возвращайтесь поскорее. Я не ожидаю внезапного взрыва этого страшного мятежа. Когда мошенники увидят, что мы наготове, они ещё подумают, стоит ли им соваться. Ещё раз прошу вас, поторопитесь.
Джулиан рассудил, что последним советом не следует пренебрегать, и, обрадовавшись случаю избавиться от насмешек кузена, поспешил к воротам замка, намереваясь взять в деревне лошадь из графских конюшен и скакать на свидание.
Глава XVI
На верхней площадке лестницы, ведущей к неприступному и сильно укрепленному входу в замок Хоум Пил, Джулиана остановила служанка графини. Эта крохотная девушка отличалась необыкновенно деликатным сложением; ещё более стройности придавала ей зеленая шёлковая туника оригинального покроя. Она была смуглее европейских женщин, а пышные шелковистые чёрные волосы, ниспадая волнами чуть ли не до пят, тоже придавали ей какой-то чужеземный вид. Лицо Фенеллы напоминало прелестную миниатюру, а её быстрый, решительный и пламенный взгляд казался ещё острее и пронзительнее от того, что глаза возмещали ей несовершенство других органов чувств, посредством которых люди узнают о внешнем мире.
Прекрасная глухонемая обладала разнообразными способностями, которые графиня из сострадания к её несчастью постаралась в ней развить. Так, например, она прекрасно владела иглой, искусно рисовала и, подобно жителям древней Мексики, умела выразить свои мысли беглыми набросками предметов или их символов. И, наконец, в искусстве каллиграфического письма, весьма распространенного в те дни, Фенелла достигла такого совершенства, что могла соперничать с прославленными господами Сноу, Шеллп и другими мастерами, на фронтисписах записных книжек которых, хранящихся в библиотеках любителей, до сих пор можно видеть улыбающиеся физиономии этих художников, предстающих читателю во всём великолепии их развевающихся мантий и париков, к вящей славе каллиграфии.
Кроме этих талантов, маленькая Фенелла отличалась острым и ясным умом. Она была любимицей графини Дерби и обоих молодых людей и свободно объяснялась с ними при помощи системы знаков, которые они постепенно разработали и с успехом использовали для целей повседневного общения.
Однако Фенеллу, пользовавшуюся благосклонностью и любовью своей госпожи, с которой она почти никогда не расставалась, весьма недолюбливали прочие обитатели замка. В самом деле, характер девушки, ожесточенный, по всей вероятности, сознанием своего несчастья, далеко не соответствовал её способностям. Она обращалась чрезвычайно надменно даже с самыми высокопоставленными слугами, — а в доме графини они были более высокого рода и звания, чем в других знатных семействах. Эти слуги часто жаловались не только на гордость и скрытность Фенеллы, но и на её вспыльчивый, раздражительный нрав и мстительность. Между тем легкомысленные молодые люди, особенно граф, ещё больше портили характер девушки. Молодой Дерби часто дразнил Фенеллу, забавляясь странными движениями и нечленораздельными звуками, которыми она выражала свой гнев. На его шутки она отвечала только капризами и дерзкими выходками, но зато, рассердившись на людей низшего звания, не старалась обуздать свой нрав, и ярость её, которая не могла излиться в словах, порою становилась просто ужасной, до того невероятными были её судорожные ужимки, жесты и ворчание. Простая прислуга, которую Фенелла одаривала щедро, даже не по средствам, обходилась с нею весьма почтительно, впрочем, скорее из страха,
