Анания
Не по душе мне парень! Он язычник,
А говорит на языке библейском.
Скорбь
Жди часа вдохновенья, и правдивым
Он станет. А грозить ему напрасно.
Вернемся теперь к Генри Мортону, которого оставили на поле сражения. Он только что съел у костра свою порцию розданной ковенантерам пищи и размышлял, какого пути ему в дальнейшем держаться, как вдруг к нему подошли Берли и тот молодой проповедник, речь которого, вскоре после окончания боя, произвела на слушателей такое сильное впечатление.
— Генри Мортон, — резко и отрывисто сказал Белфур, — совет армии ковенанта, полагая, что сын Сайлеса Мортона не может быть ни равнодушным лаодикейцем, ни безразличным к делам веры Галлионом, назначил вас одним из военачальников войска с правом голоса в названном выше совете и со всеми правами и полномочиями, подобающими офицеру, который начальствует над христианскими воинами.
— Мистер Белфур, — не задумываясь, ответил Мортон, — я польщен этим знаком доверия; неудивительно, что естественное возмущение теми насилиями, которым подвергается моя родина, не говоря уж об испытаниях, выпавших на долю мне самому, вызывает во мне желание обнажить шпагу за свободу совести. Но должен вам сказать наперед: прежде чем принять этот пост, я хочу знать, какие цели вы себе ставите.
— Неужели вы можете сомневаться в справедливости наших целей? — ответил на это Берли. — Ведь мы боремся за реформу церкви и государства, за восстановление поруганного святилища, за возвращение рассеянных по всему миру святых страстотерпцев и низложение мужа греха.
— Скажу вам со всей откровенностью, мистер Белфур, — отозвался Мортон, — что этот язык, который, как я вижу, так сильно действует на других, для меня нисколько не убедителен. Надо, чтобы вы были об этом осведомлены заранее. (Тут молодой проповедник тяжко вздохнул.) Мои слова вам, сударь, не по душе, но это, может быть, оттого, что вы не выслушали меня до конца. Я уважаю Писание не менее глубоко, чем вы или любой другой христианин. Я взираю на книги Завета со смиренной надеждой извлечь из них правила поведения и закон, следуя которому я мог бы спасти свою душу. Но я хочу отыскать его, поняв общий смысл Писания, дух, которым оно проникнуто, а не выхватывая оттуда отдельные места или прилагая цитаты из Библии к обстоятельствам и событиям, нередко имеющим к ним весьма отдаленное отношение.
Молодой проповедник, казалось, был возмущен и потрясен до глубины души этим заявлением Мортона и собирался, видимо, ответить ему страстной отповедью.
— Помолчи, Эфраим! — сказал Берли. — Помни, что он еще младенец в пеленках. Слушай меня, Генри Мортон. Я буду говорить с тобой на мирском языке, пользоваться доводами бренного разума, который все еще продолжает оставаться твоим слепым и несовершенным руководителем. Ради чего готов ты обнажить меч? Не ради того ли, чтобы церковь и государство были преобразованы в соответствии со свободно выраженною волей независимого парламента, чтобы были изданы такие законы, которые раз и навсегда пресекли бы для исполнительной власти возможность проливать кровь, пытать и бросать в тюрьмы инакомыслящих, отнимать их имущество, надругаться над человеческой совестью по своему нечестивому произволу?
— Безусловно, — ответил Мортон, — я считаю эти насилия достаточным основанием для войны и буду бороться с ними, пока моя рука способна держать шпагу.
— Послушайте… — вмешался Мак-Брайер, — вы подходите к этому делу с непостижимой бесстрастностью. Но моя совесть не позволяет мне прикрашивать и замазывать злодеяния, вопиющие о возмездии гнева Господня…
— Успокойся, Эфраим Мак-Брайер! — прервал его Берли.
— Не успокоюсь, — упрямо заявил молодой человек. — Разве дело, на которое я послан Господом, не его дело? Разве не кощунство, не эрастианское посягательство на его права, не присвоение его власти, не унижение его имени — ставить короля или парламент на его место, допускать, чтобы они, как хозяева, распоряжались домом его и прелюбодействовали с женою его?
— Слова твои исполнены красноречия, — сказал Берли, уводя его в сторону, — но лишены мудрости. Собственными ушами слышал ты этим вечером в нашем совете, каковы разногласия среди тех немногих, кто остался в наших рядах. И ты хочешь поместить между ними завесу, которая окончательно разъединила бы их? Можно ли построить стену, связав ее негашеною известью? Ткнись в такую стену лисица, и стена тотчас рассыплется.
— Я знаю, — сказал в ответ проповедник, — я знаю: ты предан нашему делу, ты честен, ты исполнен рвения к Господу и не остановишься перед пролитием крови, но эти мирские уловки, эта снисходительность ко греху и бессилию сами по себе есть отступничество, и я опасаюсь, что небо не допустит нас свершить многое во славу его, если мы станем прибегать к бренным хитростям и к земному оружию. Священная цель должна быть достигнута священными средствами.
— Говорю тебе, — ответил на это Белфур, — в этом деле твое рвение чересчур непреклонно; мы не можем сейчас обойтись без помощи лаодикейцев и эрастиан; некоторое время нам придется сотрудничать с принявшими индульгенцию, придется терпеть их в составе совета, ибо сыны Саруйи еще слишком сильны для нас.
— А я говорю, что мне это не нравится, — сказал Мак-Брайер. — Господь может принести избавление рукою немногих совершенно так же, как и рукой множества. Войско верующих, которое было разбито у Пентлендских холмов, понесло заслуженное возмездие за признание мирских интересов этого тирана и угнетателя Карла Стюарта.
— Довольно об этом, — сказал Белфур, — тебе известно принятое советом мудрое и спасительное решение обнародовать манифест, который мог бы удовлетворить самую щепетильную совесть всех стонущих под игом наших нынешних угнетателей; возвратись в совет, если желаешь, и убеди их отказаться от этого манифеста; и составь новый, более резкий и решительный. Но оставь меня: не препятствуй мне завоевать этого юношу, о котором печется моя душа; одно имя его привлечет под наши знамена сотни бойцов.
— Действуй, как знаешь, — сказал на это Мак-Брайер, — не хочу способствовать обольщению этого юноши и ввергать его в опасности бренной жизни, не утвердив в нем те основания, которые обеспечили бы ему блаженство во веки веков.
Избавившись от беспокойного проповедника, более ловкий Белфур возвратился к Мортону и продолжил прерванную беседу.
Чтобы освободить себя от подробного изложения доводов, которыми он убеждал Мортона присоединиться к повстанцам, мы воспользуемся удобным случаем и, вкратце охарактеризовав этого человека, объясним вместе с тем и причины, побуждавшие его с такою настойчивостью добиваться обращения Мортона.
Джон Белфур Кинлох, или Берли, — мы встречаем его под обоими этими именами в хрониках и прокламациях того мрачного времени, — был состоятельным дворянином хорошего рода из графства Файф и смолоду служил в армии. В юности он отличался распущенностью и необузданностью нрава, но вскоре оставил разгул и принял строгие догмы кальвинистского исповедания. Привычку к излишествам и невоздержанности ему удалось искоренить из своего страстного, деятельного, изобилующего темными глубинами характера, к несчастью, с большею легкостью, чем мстительность и честолюбие, продолжавшие, несмотря на его истовость в делах веры, сохранять немалую власть над его душой. Смелый в замыслах, решительный и беспощадный в их исполнении, доходящий до крайностей наиболее непримиримого нонконформизма, он жаждал возглавить движение пресвитериан.
Стремясь завоевать положение среди вигов, он усердно посещал их молитвенные собрания и не раз командовал ими, когда они брались за оружие и отбивались от высланных против них королевских войск. В конце концов из свирепого фанатизма, а также, как говорили, сводя личные счеты, он стал во главе людей, убивших примаса Шотландии, как основного виновника страданий пресвитериан. Беспощадные меры, принятые правительством с целью покарать это убийство и направленные не только против его исполнителей, но и против всех последователей той религии, которую исповедовали убийцы, наряду с давнишними и длительными преследованиями и отсутствием всякой надежды на избавление от тирании
