— Тоже липа.
А хорош бы он был, если б я его заставил кухтыль надувать, заместо компрессора. Но это сразу надо было делать.
— Ладно, повеселились…
Я спрыгнул, отобрал у него кувалду. Все-таки он молодец был, моряки его зауважали. А этот Алик, конечно, лапша, заездят его на пароходе.
— Продолжим практику, шеф?
— Продолжим. — Я наступил ему на ногу, потом Алику. Они, конечно, опять ждали розыгрыша. — Первое дело: скажете боцману, пусть сапоги даст на номер больше. В случае — свалитесь за борт, можно их скинуть. Все-таки лишний шанс.
— А вообще, между нами, девочками, говоря, — спросил Алик, — таких шансов много?
— Между нами, девочками, договоримся — не падать.
— Справедливо, шеф, — сказал Дима.
— Второе — на палубе чтоб я вас без ножей не видел. Зацепит чем-нибудь — тут распутывать некогда.
— Такой подойдет? — Дима вытащил ножик из кармана, щелкнул, лезвие выскочило, как чертик. — Чик — и готово.
— Спрячь, — говорю, — и не показывай. Это в кино хорошо, а на палубе плохо.
— Почему же, шеф?
— Потому что лишний чик. Шкерочный возьмешь. И наточишь поострей, обе стороны.
Мне еще многому пришлось их учить — и узлы вязать, и марку накладывать, чтоб трос на конце не расплескивался, и сети укладывать. Много тут всякой всячины. Меня самого никто этому не учил. Ну, правда, я с флота на флот попал, но тут и чисто рыбацкой премудрости было с три короба, а этому уже и не учили. Орали, пока сам не выучился.
Они ничего соображали, не туго, да тут и недолго сообразить, если кто-нибудь покажет толком. Найти только нужно — кто бы и мог объяснить, и хотел. Я вам скажу, странно себя чувствуешь, когда расстаешься с какими-нибудь секретами. Что-то от тебя убывает, от твоей амбиции. Вот, значит, и все, что ты умеешь и знаешь? Только-то? И все равно же они всю премудрость за один рейс не постигнут. А во второй, пожалуй, и не пойдут.
— А все-таки, ребятишки, — я их спросил, — кой черт вас в море понес? Романтики захотелось?
Дима лишь усмехнулся краем губ. Алик же помялся, как девица.
— За этим ведь тоже ходят, правда?
— И находят, — говорю, — не только что ходят. Матюгов натолкают вам полную шапку, тут вы ее и увидите.
— Ну, шеф, — сказал Дима, — это мы тоже умеем.
— Да, на первое время вам и это — утешение. А если по правде — так деньги поманили?
— Шеф, это тоже не лишнее.
— И вообще, интересно же, — Алик сказал, — как ее ловят, эту самую селедочку. Которая так хороша с уксусом и подсолнечным маслом.
И сам же смутился, когда сказал.
— Так. А на берегу — кем работали?
Алик опять помялся, посмотрел на Диму. Тот быстро сказал:
— Шоферами. На грузовых. Если интересует, можем рассказать при случае. Поговорим, шеф, за карбюратор. За тамблер.
— Что ты! Мне этого вовек не понять. Мы потравливали трос из-под лебедки, смазывали его тавотом от ржавчины. Алика я за ключом послал, 'крокодилом', — потом дал его Диме — развинтить чеку.
— А работа как? — я спросил. — Нравилась?
— Не пыльная, — сказал Дима. — Временами наскучивало.
— А в смысле шишей?
— На беленькую хватало. По большим революционным праздникам.
— И по субботам?
— Почему же нет, шеф? Я засмеялся.
— Нет, — говорю, — по субботам уже не хватало. Тут и Дима смутился:
— Пардон, шеф. Не понял.
— Потому что шоферами вы не работали.
— С чего ты взял?
— Просто. Ты гайку отвинчивал — сначала вправо подал, потом уже влево. Шофер так не сделает.
— Ну, шеф, это еще не улика.
— Ладно, — сказал я ему, — не закипайся. Не хочешь говорить — не надо, я у тебя не анкету спрашиваю. И что ты все — «шеф» да «шеф»? Заладил тоже! Я те не таксишник.
Я ушел к лебедке, смотать трос. Они думали — я не слышу.
— Действительно, — Алик ему сказал, — чего тут вилять?
— Ну скажи ему, скажи, бродяга. Чей ты родом, откуда ты. Свой будешь в доску.
А Бог с ними, с дурнями, я подумал, на судне-то разве утаишься. Все про тебя узнают, рано или поздно.
День на четвертый, на пятый, они помалу освоились, начали разбираться, что к чему. Еще больше вид делали, что освоились, по глазам было ясно — для них это темный лес: сто концов извивается, не знаешь, за какой взяться. И вот слышу — Дима кричит Алику:
— Брось ты эту веревку, мы одну и ту же койлаем. Вот эту бери, у меня под сапогом.
И берет Алик эту самую «веревку», мотает себе на локоть одной левой. А правая у него в кармане. Я его отозвал и сказал по-тихому:
— Не дай тебе Бог, салага, работать одной рукой. Что ты! Заплюют тебя, замордуют, живым не останешься.
— А кому какое дело, — спрашивает, — если я одной могу?
— Тем более и двумя сможешь. Надо, чтобы обе были заняты. И Димке это скажи.
— Это интересно!
— Ну, не знаю. А мой вам совет.
Однако не вняли они. А лишней руке кто же на палубе дела не найдет? Димку, правда, не очень стали гонять, он и послать может куда подалее, а этот — отзывчивый, рад стараться.
— Алик! — ему кричат. — Ты что там стоишь, делать тебе не хрена, сбегай к боцману, иглу принеси и прядины.
Алик не стоит, он ждет, когда ему поводец дадут — закрепить на вантине. Но бежит, приносит иглу и прядину.
— Алик! Иди-ка брезент стащим, я в трюм слазаю.
— Но у меня же…
— Без тебя справятся! Тащит Алик брезент.
— Алик, куда ты делся? Вот это — что за концы висят?
— Не знаю.
— А тебя и поставили, чтобы знать.
Распутался он с поводцами, лоб вытер. Теперь ему бондарь командует:
— Алик! А ну поди сюда. Обруча осаживать.
Бочек тридцать он задумал, бондарь, для первой выметки приготовить, и мы ему с Шуркой помогали. Справлялись вполне, салага нам был не нужен. Тут уже я не вытерпел.
— Иди назад, — я сказал Алику. — И стой, где стоишь. Всех командиров не слушай.
Бондарь усмехнулся, но смолчал, постукивал себе ручником по обручу. Руки он заголил до локтя — узловатые, как у гориллы, поросшие рыжим волосом. С отхода мы как-то с ним не сталкивались, я уже думал — он меня не запомнил. Но нет, застрял я у него в памяти.
— Ты жив еще, падло?
