А дальше вы спросите, что с ним стало, с этим Ватагиным? А помните бывшего моего кепа, который к нам подходил в «Арктике», с Граковым? За минеральненькой еще бегал… Вот он и был Ватагин.
8
С утра, конечно, новости. Старпом наш — отличился ночью, курс через берег проложил. Это уж рулевой принес на хвосте, все новости из рубки — от рулевого. Ночью показалось старпому, что порядок течением сворачивает, и он его решил растянуть. Определился по звездам, да не по тем, и — рулевому: 'Держи столько-то'. Ну, дикарь и держит, ему что. Хорошо еще, кеп вылез в рубку, сунул глаза в компас, а то бы еще полчаса — и мы в запретную зону вошли бы, с сетями за бортом. А там уже на них норвежский крейсер зарился. Плакали бы наши сети, он бы их тут же конфисковал. То-то крику из-за этого было в рубке!
Я думал — какой же он теперь придет, старпом, нас будить? Ничего, голосу его не убыло.
— Пад-дъем!
Димка с Аликом расшевелились, начали одеваться. Ну, эти — пускай, им кажется — если они первыми начали, то первыми и кончат. Черта с два, они на военке не плавали. Наши все старички еще полеживали.
Старпом сел на лавку. Подбадривал нас:
— Веселей, мальчики, веселей. Сегодня рыбы в сетях навалом.
— Не свисти, — это Шурка ему, Чмырев, из-за занавески. — Десять селедин там, кошке на завтрак, и тех сглазишь. Старпом, слышно, повернулся к нему, скрипит дождевиком. Ему, конечно, обидно, когда ему грубят. Шарашит его, но ответить он не смеет. Шурка все-таки старый матрос, а он старпомом первую экспедицию плавает — какой у него, архангельского, авторитет? И про ночные его подвиги нам известно.
— Чего 'не свисти'? Поглядел бы, как чайки над порядком кружатся. Они дело знают.
— Они-то знают, — Шурка ему лениво. — Ты не знаешь.
Тут Митрохин решил высказаться:
— А мне, ребята, сон приснился. Глупыш прямо в кубрик залетел. Сел у меня в головах, клюнул плафончик и говорит человечьим голосом: 'Бичи!..'
— Прямо так — 'бичи'? — Это Васька там, Буров, со спины на живот перевернулся.
— Ага, говорит, «бичи». С первой выметки бочек двадцать возьмете. А дальше у вас все наискось пойдет, опять же — плафончик клюнул. И улетел.
Салаги захмыкали. А мы помолчали. Сон — дело серьезное. Потом Шурка спустил ноги.
— Отойди, старпом, а то ушибу.
Тот сразу в двери и завопил уже у соседей:
— Мальчики, па-адъе-ем!
Тут я и полез одеваться. Я-то знаю — Шурка зря не полезет. Он тоже на военке служил. Салаги еще только рубахи успели напялить и в штаны влезали, а Шурка уже по трапу сапогами загрохотал. Долго им еще плавать, пока они нас догонят. Но уж обогнать — нет.
Васька Буров еще долеживал. Он больше всех плавал. Потому и ленивый, черт. Но такой ленивый, что другим тоже лень ему за это выговаривать.
Я вам не буду расписывать, какое было море. Хорошее было море. Не штиль, а балла так полтора, в штиль нам тоже не сахар, ветер лица не свежит. А над порядками чайки ходили тучами — доброе знамение.
В салоне, за чаем, только и говорили — что вот, мол, первая выметка и не зряшная; пустыря вроде не дернем; авось, мол, и дальше так пойдет; «тьфу» через левое, чтоб не сглазить.
Но вот стало слышно — шпиль заработал, и мы потянулись потихоньку на палубу. Уже дрифтер с помощником вирали[36] из моря стояночный трос, и все становились по местам.
Я свое делал — отвинтил люковину, отвалил ее, ролик уложил в пазы, но в трюм не лез еще.
Дрифтер не торопился, и мы не торопились, смотрели на синее, на зеленое, ресницы даже слипались. Стояночный трос уже кончался, за ним выходил из моря вожак — будто из шелка крученный, вода на нем сверкала радужно. Чайки садились на него, ехали к шпилю, но шпиль дергался, и вожак звенел, как мандолина, ни одна птаха усидеть не могла. Дрифтер тянул его не спеша, то есть не он тянул, он только шлаги прижимал к барабану, чтоб не скользили, но так казалось, что это он тянет, дрифтер, весь порядок — с кухтылями, поводцами, сетями, с рыбой. Ну, рыбу-то мы еще не видели. И наверное дрифтер не о ней думал — нельзя же только об этом и думать, — а думал, наверное, про чаек, которых мы зовем глупышами, черно-мордиками и солдатами: счастливей они нас или несчастнее. А может быть, и вовсе ни о чем, просто глядел на воду, завороженный, млел от непонятной радости.
Я подошел к нему.
— Погода, Сеня!
— Погода, дриф.
— Так бы все и стоял на палубе, не уходил бы.
— Нипочем, дриф.
— А работать надо, Сеня.
— Спору нет, дриф.
— Потому что — что?
— Потому что стране нужна рыба.
— Грамотный Сеня, идейный. Ну, коли так, отцепляй 'стоянку'.[37]
Я, слова больше не говоря, развинтил чеку и — с первым шлагом — полез в трюм. Прощай, палуба!
Пахло тут — старой рыбной вонью, карболкой и 'лыжной мазью' от вожака, пахло чернью, которой метили на нем марки. И гнилыми досками — от бочек, они за тоненькой переборкой, мне их отсюда видно сквозь щели.
Но я покуда осматривался и принюхивался, а вожак уже, как удав, наполз на меня сверху, из горловины, навалился пудовыми кольцами, надо бы койлать его, да повеселее, пока он меня не задушил.
— Вир-рай!
Это мне дрифтер сверху откуда-то, с синего неба.
А вожаковый трюм — метр с чем-нибудь на восемь, особенно не побегаешь. А надо — бегом. Я этого дела ни разу еще не нюхал, только с палубы видел мельком, как другие делают, которые после этого лежали в койке часами и глядели в подволок. Знал я только, что вожак в трюме койлается по солнцу и снаружи внутрь. Почему не против солнца? Почему не изнутри наружу? А Бог его ведает, — свив, наверное, такой, — да и не моя забота.
Значит, так: семь шагов вперед, вдоль переборки, поворачиваешь направо, по солнцу, и снова ведешь-ведешь-ведешь по самому плинтусу, утыкаешься в переборку и опять направо по солнцу, опять семь шагов вперед, опять по солнцу, по солнышку ясному, новый шлаг ложится внутрь, поворачиваешь, опять переборка, и снова ведешь-ведешь-ведешь… Видали, как лошади бегают на молотилке?
— Вир-рай!
А вожак этот чертов идет не откуда-нибудь, а из моря. А море — оно мокрое. Оно мне течет потихоньку за ворот, и варежки брезентовые вмиг промокли, и в глазах, конечно, защемило. Я было пристал дух перевести, глаза вытереть, и вдруг темно — ко мне кто-то в трюм заглядывает. Старпом. Всю горловину широким своим носом застил. Кеп его, небось, прислал — меня проверить: все-таки я первый день с вожаком.
— Веселей, веселей в трюме! Вожака на палубе навалом…
Дал бы я ему самому побегать, то-то бы взвеселился. Я только сплюнул и дальше побежал. Да не
