— И тебя, дуреха, тоже приглашаю.
Она и не спросила — куда, только кивнула и засмеялась.
— Значит, так, — стал Вовчик черту подводить. — Столик на восемь персон. Это двадцатку кладем на первый заказ, ну и официанту на лапу.
Аскольд авторитетно бровями подтвердил. Черт знает, что у них там за арифметика. В жизни, наверно, за порядочным столиком не сидели, с таких всегда деньги вперед просят. Да мне перед Клавкой не хотелось торговаться. И неудобно было, что деньги у меня в платке, как у какого-нибудь сезонника. Но Клавка не стала смотреть, собрала посуду и ушла, а я развернул всю пачку и отсчитал — и на заказ, и на лапу, и за все, что мы тут имели.
Торгаш заторопился, надел свою мичманку и снова сделался ладненький, ни в одном глазу.
— Погоди, — Аскольд мне сказал, — Клавка тебе сдачу сосчитает.
— Сами сосчитаете.
Все равно у вас, — думаю, — с Клавкой одна коалиция. Ну, и черт с вами, а я буду — добрый. Помирать мне придется с голоду — вы мне копья не подкинете, знаю. И все равно я буду добрый. Вот я такой. Я добрый, и все тут.
Торгаш вышел со мною.
— Ты, — спрашивает, — серьезно это — насчет приглашения?
— Что за вопрос?
— А то, что девка правду сказала, ты к ним не больно жмись.
— Такая же она, эта девка!
— А не важно, кто учит. Ко всем прислушивайся. Гроши попридержи, не носи с собой. Уродовался, наверно, в море за эти гроши?
— А для чего ж уродовался? Чтоб скрипеть над ними? Пусть знают мою добрость.
— Это они знают, родной. А поэтому семь шкур сдерут — и мало покажется.
Ну, что вы скажете — профессор! Но, между прочим, сам только что полторы шкуры содрал, — от стыда не помер.
— Будь здоров, — говорю. — Придешь в «Арктику»?
— Точно не обещаю. А в смысле курточки — вспомнишь меня не раз. Ей сносу не будет. Заляпаешь — потри ацетончиком и опять она новая.
— Вспомню, — говорю, — потру ацетончиком. Салют!
3
Я вышел из порта веселый, и мороз мне был нипочем, вот только пиджак и пальто неудобно было тащить — все, кто ни шел навстречу, ухмылялись: ну и фофан, обарахлился, до дому не утерпел. И я подумал — сколько ни живи с людьми, а что они про тебя запомнят? Как ты глупый и пьяненький по набережной шел. И ладно, какая мне от этого печаль, не вернусь я в эти места никогда.
Сверху уже не видно было — ни воды, ни причалов, сплошное облако плыло между сопками. Небо загустело к ночи, стало ветреней, и пока я шлепал к общежитию — мимо вокзала, по-над верфью, — понемногу голова засвежела. И тут я вспомнил про бичей. И чуть не завыл — Господи, а зачем я этот цирк затеял! 'Всех приглашаю!' Видали лопуха?
А ведь эти деньги, если на то пошло, уже и не мои были. Вот я им брякнул насчет 'своей', — а ведь я правду сказал. Была девочка. И это я из-за нее решил уехать. С нею вместе уехать. Куда — не знаю, это мы еще решим, но кто же нам на первое время поможет? Вся надежда была на эту пачку. А она уже вон как потоньшала — я прямо душой почувствовал, сквозь рубашку.
Я шел как раз мимо Милицейской, где Полярный институт, и хотел уже дойти до общаги закинуть шмотки, но посмотрел на часы — около четырех, а в пять она кончает работу. Потом ее кто-нибудь провожать пришьется или в кино позовет, в наших местах девочку скучать не заставят.
Старуха-вахтерша кинулась на меня, но я сказал ей:
— Мамаша, метку несу.
А это как пароль. Метят эти ученые деятели пойманную рыбу, цепляют на жабры такие бляшки и выпускают, а рыбаков просят эти бляшки приносить и рассказывать — где эту рыбу снова поймали. Который год они ее метят, а рыба все та же в Атлантике и на палубу сама не лезет. Однако рубль за такую метку дают.
Так что старуха меня пропустила, только велела вещички на вешалку сдать. А спросила бы — покажи метку, я бы еще чего-нибудь придумал, на то я и матрос.
На втором этаже ходил по площадке очкарик, что-то в кулак себе шептал. Такой чудак с приветом — отрастил бородку по-северному, как у норвега, а теперь щиплет и морщится. Житья человеку нет.
— А нельзя ли, — говорю, — вызвать товарища Щетинину?
— Лилию Александровну?
— Ага, — говорю, — Александровну. Оживился очкарик. Вот такие, наверное, и пришиваются. Черт- те чего он ей нашепчет, а девка и уши развесила.
— К вам, — спрашивает, — вызвать?
— Ага, к нам.
Уставился на меня с подозрением. Но я прилично держался, в сторонку дышал.
— Нельзя, — говорит, — она в лаборатории. Простите, рабочее время.
— Ну, это детали. А главное — к ней брат приехал из Волоколамска. Сегодня же и уезжает.
И откуда у меня в башке Волоколамск взялся? Старпом у нас был из Волоколамска.
— Это вы — брат?
— Нет, что вы? Он там внизу дожидается.
— Почему же вошли вы, а не он?
— Знаете, глухая провинция. Стесняется.
Пошел все-таки звать. Вот тебе и очкарик. С бородой, а не сообразит, что может парню девка просто так понадобиться вдруг до зарезу. Хотя бы и в рабочее время.
Наконец она вышла, Лиля. И он за ней выглянул.
— Лиличка, я понимаю, брат, но мы и так не укладываемся…
Такой он был вежливый, никак не мог уйти, стучал дверьми в коридоре, а мы стояли, как дураки, молча.
Потом я спросил у нее:
— Сразу догадалась?
— Нет. Подумала — кто-нибудь из моих.
Мы стали у перил. Тишина тут, как в церкви, по всей лестнице малиновые ковры, и всюду, куда ни посмотришь, картинки: какая на белом свете водится рыба и как ее ловят — кошельком, тралом, дрифтерными сетями, на приманку, на свет. Почему-то ни разу я к ней сюда не приходил. А вот «мои» — наверное, побывали.
— Кто же они, «твои»? Что-то не рассказывала.
— Два моих сверстника тут приехали. Из Ленинграда. Тени забытого прошлого. Завтра уходят в плавание.
— На «Персее»?
Есть у них при институте такое научно-исследовательское корыто, больше чем на две недели не ходит.
— Нет, они не из Рыбного, это еще школьное знакомство. Хотят на сейнере пойти, простыми матросами.
— Романтики захотелось?
— Не знаю. Может быть, просто заработать.
— Тогда б они на СРТ шли. А то все чего-то на сейнера лoмятся.[9]
