Ухо у него не дергалось, но двигалось. Ваньку это не устроило.
— Плохо мы психику знаем. Ладно, чего-нибудь потравлю. С ходу оно лучше получается. У меня тогда глаз как-то идет.
— Я думал, ты все шутишь — насчет топорика.
— Хороши шутки! Я уже вот так дошел. — Ладонью провел по горлу. — Рыбу только сдам. Святой морской закон.
Мы успели выпить по кружке чаю и по куску пирога съесть, пока нас опять позвали. На этот раз как будто чисто подошли.
— На 'Федоре'! — Ванька опять начал. — Врачиха у вас когда принимает?
— Зубная?
— Нервная!
Вахтенный себя похлопал варежкой по лбу.
— Тут чего-нибудь?
— Есть малость. Сплю плохо. Совсем даже не сплю. Грудь все время сдавливает. Коленки дрожат. И воду все пью, никак не могу напиться. Вот уже не хочется, а пью.
— Это у меня тоже бывает, — сказал вахтенный. — Только с водярой. Ну, хошь — запишу тебя на прием.
— Будь ласков. Обод моя фамилия.
— Обод. Ладно. Только там не врачиха, а мужик. Он строгий.
— Володька, что ли?
— Ну!
— Какой же он строгий, когда он святой? Он-то мне запросто бюллетень выпишет.
Вахтенный нам подал конец. Салаги все совались нам помочь, да только мешали.
— Сгиньте! — Ванька им сказал. — Бойся тут за вас. Защемит кому-нибудь хвост, а нам переживание. И так у нас полно переживаний.
Конец провисал, мы его потихоньку подтягивали.
— Почему святой? — я спросил. — Фамилия?
— Что ты! Фамилия у него, знаешь какая… Не знаю, какая. А это кличка. Про него ж песенку сочинили. — Пропел дурным голосом, без мотива:
А было так — тогда на нашем судне
Служил Володька, лекарь судовой,
Он баб любил и в праздники, и в будни
И заработал прозвище — Святой.
Вахтенный посмеялся:
— А и правда, чокнутый. Есть малость.
— Как раз сколько нужно.
Мы закрепили конец и пошли с кормы.
С базы уже завели стрелу, под ней качалась сетка. Это еще не грузовой строп, а для людей, хоть он такой же, из стального троса, только поновее — в него руками цепляешься, так чтоб не пораниться жилкой.
А к сетке между тем уже понемногу очередь собиралась. Каждому, конечно, найдется на базе дело. Радисту — фильмы поменять или аппаратуру сдать в ремонт, рыбмастеру — следить, чтоб не обидели нас, когда рыбу считают, дрифтеру — сети новые получить, механикам — какие-нибудь запчасти, кандею продукты, боцману — сдать чего-нибудь в утиль. Одним неграм палубным на базе делать нечего, их в последний черед отпускают, когда выходит какая-нибудь задержка. А она редко случается, вон сколько траулеров очереди ждут, и еще новые подходят. Никогда не знаешь, попадешь ты на эту базу или нет.
Пятеро вцеплялись в сетку, продевали ноги в ячею. Старпом из рубки кричал третьему:
— Ты там не задерживайся. Сдашь и сразу майнайсь, мне тоже охота.
— Смотря как сдам. Если на пятерку, тут же вернусь. А двоечку — еще переживать буду.
— Договорились же!
— Ладно, не скули, я за тебя на промысле две вахты отстою.
— Что там на промысле!
— Не скули.
Сетка понеслась, взлетела над базовским бортом, там ее ухман[46] перехватил. Третий еще выглянул.
— Смотри, не шляпь, я тебе доверил. Со второй сеткой тоже пятеро вознеслись. Потом ее снова спустили, и в нее только четверо вцепились. И тут Васька Буров к ней кинулся.
— Куда? — Серега ему заорал. — Тебе там чего делать, сачок!
— Бичи, я ж артельный, мне в лавочку — яблоки получить, мандаринчики, «беломору».
— Кандей получит!
Серега его догнал, но сетка пошла уже, он только за сапог Васькин схватился.
— Артельный же я, за что ж я десятку лишнюю получаю?
— За то, чтоб на палубе веселей работал.
Сапог так и остался у Сереги в руках. Васька летел кверху и дрыгал ногой, портянка у него размоталась. Потом он из-за планширя выглянул, стал канючить:
— Бичи, ну отдайте же сапог! Я ногу застужу.
— Майнайсь книзу — получишь.
— Майнайсь! Вы ж меня потом не пустите. Как же вы главного бича на базу без сапога отпустили, позор же для всего парохода.
— Ладно, — сказал Серега, — подай штертик.
Васька там куда-то сбегал, потом стравил штерт. Серега концом обвязал сапог.
— Мотай, сачок.
— Вот спасибо, бичи. Зато уж я вам самых лучших яблочков отберу, мандаринчиков…
С базы крикнули:
— Строп идет!
На шкентеле,[47] за один угол зацепленный, спускался строп — стальной, квадратный. Мы его расстелили и пошли катать к нему бочки. Друг за дружкой, каждый другому накатывает на пятку, остановиться нельзя. Бочку валишь, катишь по палубе, вкатываешь на строп и рывком ее — на стакан. И она должна стать точно, как шар в лузу, ни на дюйм левее или правее, потому что их должно стать девять; считают нам теперь рыбу не бочками, а стропами; будет восемь — ухман заметит, заставит перегружать.
Ну, вот их уже и девять, по три в ряд, стоят пузатенькие, стоят родные, кровные. Двое забегают, заносят углы, цепляют петли на гак, — и теперь рассыпайсь, кто куда успеет, потому что ухман не ждет, у него там работа на два борта, с той стороны такой же траулер разгружается. Он махнул варежкой, и нет его, а строп с нашими пузатенькими полетел к небу, мотается между мачтами. Беда, если хоть одна петля как следует не накинута, тогда он весь рассыпается, бочки летят и лопаются, как арбузы.
Но ничего, прошел первый, сгинул за бортом, и пока его там разгружают, мы вылетаем, кидаемся к трюмам — готовить новые девять. А успеваем — так и в запас, пока не крикнут сверху:
— Строп идет!..
Через час у нас в спинах хорошо заломило, то и дело кто-нибудь остановится, трет себе поясницу — прямо как радикулитные. Первым салага Алик начал сдавать. Бочку накатывал долго, ставил кое-как, потом еще кантовал ее, а все его ждали наклонившись — на палубе лежачую бочку нельзя выпускать из рук, она покатится.
Скоро он и вовсе сдох, не мог поставить на «стакан», хоть и рвал изо всей силы. Ну, правда, на стропе ее потрудней поставить, тут еще сапогами в тросах путаешься, в стальных калышках. Мне пришлось сначала свою поставить, а потом уж я подошел к нему и за него поставил.
— Слабак! — на него орали. — Инвалид!
— Тебя еще здоровей. Лень ему мослы таскать.
Вообще-то, не слабей он был хоть Ваньки Обода. Просто сноровка в нем кончилась от усталости. И
