дух. Потом снова подняли свою скорбную ношу и так достигли деревушки.
На востоке забрезжил розовый свет. В побледневшем предрассветном небе зажглась утренняя звезда. Защебетали птицы; мой добрый наставник тяжело вздохнул.
Опередившая нас Иахиль стучалась во все двери в надежде отыскать приют и лекаря. Крестьяне, взвалив на спины плетушки, с корзинами в руках спешили на сбор винограда. Один из них сказал Иахили, что Голар держит на площади постоялый двор с конюшней.
— А костоправ Кокбер, — добавил поселянин, — вон он стоит под тазиком для бритья — это у него такая вывеска. Он тоже собирается на виноградник, потому и вышел из дома.
Костоправ оказался низеньким, весьма учтивым человеком. Он сказал нам, что недавно выдал замуж дочь и теперь у него есть свободная кровать, которую можно уступить раненому.
По приказанию Кокбера его супруга, дородная особа в поярковой шляпе поверх белого чепца, постелила кровать в комнате нижнего этажа. Она помогла нам раздеть г-на аббата Куаньяра и уложить его в постель. После чего отправилась за священником. Тем временем г-н Кокбер осмотрел рану.
— Посмотрите, — сказал я, — какая она маленькая и почти что не кровоточит.
— То-то и плохо, — ответил он, — и совсем мне не нравится, молодой человек. По мне, пусть рана будет побольше да посильнее кровоточит.
— Ничего не скажешь, — заметил г-н д'Анктиль, — для брадобрея и сельского костоправа у него зоркий глаз. Нет ничего опаснее маленьких глубоких ран, совсем безобидных с виду. Возьмите, например, сабельный удар по лицу. И смотреть приятно и затягивается за неделю. Но знайте, почтеннейший, ранен мой капеллан, он же мой партнер в пикет. Можете ли вы поставить его на ноги, достаточно ли вы сведущи для этого, господин клистирщик?
— К вашим услугам, сударь, — с поклоном отвечал костоправ, — я брадобрей, но я также вправляю вывихи и врачую раны. Сейчас осмотрю вашего больного.
— Только поскорее, сударь, — взмолился я.
— Терпение, терпение! — сказал костоправ. — Сначала нужно промыть рану, и я жду, пока в котелке закипит вода.
Мой добрый учитель снова пришел в себя и произнес медленно, но твердым голосом:
— Со светильником в руке обойдет он закоулки Иерусалима, и все, что было тайным, станет явным.
— Что, что вы сказали, мой добрый учитель?
— Обожди, сын мой, — ответил он, — я веду беседу со своей душой, как и пристало моему нынешнему положению.
— Вода закипела, — обратился ко мне брадобрей. — Приблизьтесь-ка к постели и подержите таз. Сейчас я промою рану.
В то время как сельский, костоправ промывал рану доброго моего наставника губкой, смоченной в теплой воде, в горницу вошла г-жа Кокбер в сопровождении священника. Тот держал в руке корзинку и садовые ножницы.
— Так вот он, бедняга, — проговорил он. — А я уже было отправился на виноградник; однако первый наш долг печься о лозе господней. Сын мой, — добавил он, подходя к аббату, — положитесь в недугах своих на всевышнего. Станем надеяться, что болезнь не так серьезна, как может показаться. А пока что надлежит исполнять волю господню.
Потом, повернувшись к брадобрею, он спросил:
— Дело спешное, господин Кокбер, или я успею еще заглянуть на свой участок? Белый-то виноград еще может подождать, пусть получше дозреет, и даже дождик ему на пользу — еще сочнее станет. Но вот черный — самая пора снимать.
— Верно вы говорите, ваше преподобие, — отозвался Кокбер, — в моем винограднике многие гроздья уже начали гнить: от солнышка спаслись, а от дождя погибнут.
— Увы, влага да засуха — вот два исконных врага виноградаря, — вздохнул священник.
— Ваша правда, — подхватил брадобрей, — но сейчас я исследую больного.
С этими словами он нажал пальцем на рану. — Ох, палач! — со стоном воскликнул страдалец.
— Не забывайте, что Христос отпустил палачам своим, — заметил священник.
— Да, но они не были брадобреями, — ответил аббат.
— Злокозненные речения, — промолвил священник.
— Не следует попрекать умирающего, если он и пошутит, — сказал мой добрый наставник. — Но я жестоко страдаю: этот человек меня убил, и я умираю дважды. В первый раз я пал от иудейской десницы.
— Как это понимать? — осведомился священник.
— Самое разумное, ваше преподобие, не обращать внимания. Мало ли чего больной не скажет. Все это бред.
— Неправильно вы говорите, Кокбер, — прервал его священник. — Надобно уметь понимать речи больного в час исповеди, ведь бывает, что христианин за всю свою жизнь ничего путного не сказал, а на смертном одре такое мудрое слово произнесет, что перед ним откроются врата рая.
— Я имел в виду земную жизнь, — ответил брадобрей.
— Ваше преподобие,— обратился я к священнику. — Господин аббат Куаньяр, мой добрый наставник, вовсе не бредит, и, увы, более чем достоверно, что его убил некий иудей, именуемый Мозаидом.
— В таком случае, — подхватил священник, — раненый должен усмотреть в том особую милость господа бога, возжелавшего, дабы он погиб от руки потомка тех, что распяли Христа. Сколь удивительны пути провидения в нашем грешном мире. Значит, Кокбер, я еще успею заглянуть на свой участок?
— Можете, ваше преподобие, — ответил брадобрей. — Рана мне не нравится, но от таких ран умирают не вдруг. Это, ваше преподобие, такая рана, которая еще всласть наиграется с больным, как кошка с мышью, и при этой игре можно выиграть время.
— Ну и прекрасно, — подхватил священник. — Возблагодарим бога, сын мой, что он продлил часы вашей жизни; но бытие наше преходяще и недолговечно. Надобно быть готовым расстаться с жизнью в любую минуту.
Мой добрый наставник ответствовал торжественным тоном:
— Быть на земле и как бы не быть на ней; владеть, как бы не владея, ибо изменчив лик мира сего.
Снова вооружившись корзиной и ножницами, священник сказал:
— Не столько по вашему облачению и панталонам, сын мой, которые, проходя, я заметил на спинке стула, сколько по вашим речам я понял, что вы человек духовного звания и святой жизни. Были ли вы посвящены в сан?
— Он священнослужитель, — отвечал я, — доктор богословских наук и профессор красноречия.
— А какой епархии? — осведомился священник.
— Сеэзской в Нормандии, руанского викариата.
— Недурная церковная вотчина, — одобрил священник, — но все же уступает в смысле древности и славы рейнской, служителем которой являюсь я.
И он вышел. Г-н Жером Куаньяр провел день довольно спокойно. Иахиль вызвалась сидеть ночью у постели больного. В одиннадцать часов вечера я покинул жилище г-на Кокбера и отправился на розыски постоялого двора почтенного Голара. Тут я столкнулся с г-ном д'Астараком: в свете луны его непомерно огромная тень лежала от одного угла площади до другого. По своей привычке он положил руку мне на плечо и промолвил обычным торжественным тоном: — Хочу, наконец, сын мой, успокоить вас; только с этой целью я и согласился сопутствовать Мозаиду. Я вижу, что вас жестоко терзает нежить. Эта земная мелкота обступила вас, одурачила фантасмагориями, обольстила обманными видениями и под конец толкнула на бегство из моего дома.
— Увы, сударь, — отвечал я, — совершенно справедливо, что я оставил ваш гостеприимный кров, выказав себя человеком неблагодарным, за что и молю простить меня. Но меня преследовали стражники, а отнюдь не домовые и нежить. И добрый мой наставник убит. Какая уж тут фантасмагория.
— Не сомневайтесь в том, — подхватил великий кабалист, — что несчастного аббата сразила насмерть рука сильфов, чьи тайны он неосторожно выдал. Он похитил из шкафа несколько драгоценных
