который, будучи весьма приятным для ноздрей любителя, не доставлял Джини никакого удовольствия.
«Нет, дорогие сэры, — думала она, — никогда не соглашусь, что шелковая мантилья моей кузины, или ее золотые часы, или вообще что бы то ни было в мире стоит того, чтобы просидеть чихая всю жизнь в спертом воздухе этой комнатушки, тогда как можно жить среди открытых зеленых полей».
Миссис Гласс была не менее удивлена нежеланием Джини выйти из дома и ее равнодушием к великолепным достопримечательностям Лондона.
— Ведь это всегда помогает скоротать время, — сказала она, — когда посмотришь на что-нибудь интересное, даже если кто и опечален чем-нибудь.
Но Джини была непоколебима.
Следующий день после встречи с герцогом Джини провела «в ожидании исполнения надежд, от которого замирает сердце». Минуты летели за минутами, часы проходили за часами, стало уже так темно, что вряд ли герцог мог дать знать о себе в этот день; и все же надежда, в исполнение которой она уже не верила, не покидала Джини, и при каждом случайном звуке внизу в ушах ее начинало звенеть, а сердце бешено колотилось. Но напрасно. День прошел в томительном и бесполезном ожидании.
Утро следующего дня началось точно таким же образом. Но около полудня хорошо одетый джентльмен вошел в лавку миссис Гласс и выразил желание увидеть молодую женщину из Шотландии.
— Это будет моя кузина, Джини Динс, мистер Арчибалд, — сказала миссис Гласс, кланяясь ему, как знакомому. — Может, у вас есть какое поручение от герцога Аргайла, мистер Арчибалд? Так я незамедлительно передам ей все, что вы скажете.
— Думаю, что было бы желательней попросить ее спуститься сюда.
— Джини, Джини Динс! — крикнула миссис Гласс, стоя у подножия маленькой лестницы, которая вела из лавки в верхнюю часть помещения. — Да слышишь же, Джини Динс! Сейчас же ступай вниз! К нам пришел камердинер герцога Аргайла, у него к тебе важное дело. — Это было сказано нарочито громко, чтобы все присутствующие в лавке услышали такое важное сообщение.
Нетрудно догадаться, что Джини не замедлила откликнуться на зов, хотя ноги почти отказывались ей служить, когда она спускалась по лестнице.
— Не откажите в любезности проехать немного со мной, — вежливо сказал Арчибалд.
— Я готова, сэр.
— Моя кузина должна уйти, мистер Арчибалд? И мне тоже ведь надо отправиться с ней. Джеймс Распер, пригляди-ка за лавкой, пока меня нет. Мистер Арчибалд, — говорила миссис Гласс, пододвигая ему банку, — вы, кажется, курите ту же смесь, что и его светлость? Ради старого знакомства наполните-ка свою табакерку, пока я переоденусь.
Мистер Арчибалд переправил немного табаку из банки в свою табакерку, но сказал, что вынужден отклонить любезное предложение миссис Гласс, так как поручение его касается лично молодой особы.
— Лично молодой особы? — переспросила миссис Гласс. — Это немножко странно, мистер Арчибалд, хотя его светлости виднее. Не каждому, кто приедет сюда из дома важной особы, доверю я мою кузину, но вы, мистер Арчибалд, человек надежный. Джини, ты не должна идти по улицам с мистером Арчибалдом в этом клетчатом пледе, или как он там называется, словно погонщик, пригнавший сюда гурт скота из Шотландии. Погоди, пока я принесу мою шелковую мантилью, а не то за тобой погонится целая толпа зевак.
— Мы отправимся в карете, мадам, — сказал мистер Арчибалд, прерывая услужливую лавочницу, от которой Джини без его помощи было бы трудно избавиться, — и у нас нет времени, чтобы ждать, пока она переоденется.
С этими словами он быстро усадил Джини в наемную карету, вызвав ее удивление и восхищение той легкостью, с какой он освободился от услуг и вопросов миссис Гласс, не упомянув ни разу о приказаниях своего господина и не вступая ни в какие объяснения.
В карете мистер Арчибалд сел на переднее место, напротив нашей героини, и они молча тронулись в путь. Когда они проехали около получаса, не обменявшись ни единым словом, Джини пришло в голову, что они следовали не по той дороге, которая привела ее в прошлый раз в резиденцию герцога и обратно, да и времени на поездку она затратила тогда меньше. Наконец она не удержалась и обратилась с вопросом к своему молчаливому провожатому:
— По какой дороге мы едем?
— Его светлость герцог сам вам доложит, мадам, — ответил Арчибалд с той торжественной учтивостью, какая отмечала все его поведение. Почти одновременно с его словами карета остановилась, и кучер, слезший с козел, открыл дверцы. Арчибалд вышел и помог Джини спуститься. Она увидела, что находится на широкой дороге вблизи заставы в окрестностях Лондона; с другой стороны дороги стоял простой на вид экипаж без герба, запряженный четырьмя лошадьми, а сопровождавшие его слуги были без ливрей.
— Вижу, ты точна, Джини, — произнес герцог, когда Арчибалд открыл дверцы экипажа. — Дальше ты поедешь со мной. Арчибалд подождет здесь в карете твоего возвращения.
Прежде чем Джини успела ответить, она обнаружила, к своему изумлению, что сидит рядом с герцогом в экипаже, который быстро, но плавно катился вперед, резко отличаясь этим от подпрыгивающей и громыхающей кареты, которую она только что оставила; впрочем, для человека, почти никогда не ездившего в каретах, тряска и грохот не умаляли всей ценности и значимости этого способа передвижения.
— Так вот, милая, — сказал герцог, — после того как я со всем вниманием, на какое только способен, вдумался в дело твоей сестры, я окончательно убедился в том, что исполнение вынесенного ей приговора означало бы колоссальную несправедливость. Такого же мнения придерживаются и те сведущие и беспристрастные адвокаты обеих стран, с которыми я консультировался по этому вопросу. Нет, подожди, прежде чем благодарить, выслушай меня. Я уже говорил тебе, что мое личное мнение не играет никакой роли, если я не смогу убедить в нем остальных. Я сделал для тебя то, чего я никогда не согласился бы сделать даже лично для себя: я попросил аудиенции у одной леди, которая имеет огромное и, безусловно, ею заслуженное влияние на короля. Мне ответили согласием, и я хочу, чтобы ты увиделась с этой леди и сама говорила бы за себя. Тебе нечего смущаться: расскажи ей все так же просто, как ты рассказала мне.
— Я очень обязана вам, ваша светлость, — сказала Джини, помня наставления миссис Гласс. — Я думаю, раз у меня хватило смелости говорить о деле бедной Эффи с вашей светлостью, то мне будет не так совестно говорить об этом с женщиной. Но, сэр, вы только скажите, как мне надо величать ее: ваша честь, или ваша светлость, или ваша милость, как мы обращаемся к лэрдам и леди в Шотландии, — и я постараюсь не забыть, что вы скажете. Я знаю, что женщины гораздо взыскательней насчет того, как их величают, чем мужчины.
— Называй ее просто «мадам». Скажи ей то, что, по-твоему, должно произвести на нее самое благоприятное впечатление. Время от времени поглядывай на меня: если я дотронусь вот так до моего шарфа (он показал ей как), ты должна остановиться, но я сделаю это только в том случае, если ты скажешь что-нибудь неподобающее.
— Но, сэр, ваша светлость, — сказала Джини, — если для вас это не очень стеснительно, может быть, вы заранее скажете мне, что именно следует говорить, и я постараюсь запомнить это.
— Нет, Джини, это не возымеет такого действия. Это все равно, что для нас, верных пресвитериан, прочтенная по запискам проповедь в сравнении с живым словом, сказанным от себя, — ответил герцог. — Ты просто обратись к этой леди с такой же смелостью и простотой, как ты позавчера обратилась ко мне, и если тебе удастся заручиться ее поддержкой, то, как говорят у нас на севере, даю голову на отсечение, что ты получишь от короля помилование для Эффи.
С этими словами он вынул из кармана брошюру и углубился в чтение. Джини обладала благоразумием и тактом — качествами, которые в сочетании дают то, что называется природной благовоспитанностью. Жест герцога она истолковала как намек на то, что не следует задавать больше вопросов, и поэтому замолчала.
Экипаж быстро продвигался вперед по плодородным лугам мимо чудесных старых дубов, оживлявших местность. Иногда взорам путешественников открывался вид на широкую и спокойную реку, блестевшую словно великолепное зеркало. Миновав живописно расположенное селение, экипаж остановился на возвышенности, откуда прелесть английского пейзажа предстала перед ними во всем своем несравненном
