— А теперь бегом, Ноббс! — заорал Нунн. — Мы на полторы минуты отстали от графика.
Ноббс пустился бегом. Сначала вдоль почетного караула, потом наперерез за причитающимся ему букетом.
— Где букет? — воскликнул он, в отчаянии озираясь по сторонам.
— Неважно, — сказал Нунн. — Пошевеливайтесь! Не забывайте, у нас всего лишь генеральная репетиция.
В сопровождении Чиддингфолда и Нунна Ноббс взбежал вверх по лестнице, врезался в суматошную толпу и начал пожимать руки, применяя метод случайного отбора.
— Да шевелитесь же, Ноббс! — подстегивал его Нунн, пока они продирались через толпу. — Мы задержались уже на две с половиной минуты.
Наконец, отстав от графика на шесть минут, группа высоких гостей приступила к обходу учреждения.
— Возьмите ноги в руки, — заорал Нунн. — Попробуйте наверстать время в коридорах.
Добежав до отдела спорта, Ноббс до того запыхался, что не мог произнести заготовленные вопросы. А сэр Прествик Ныттинг, одним махом преодолев два лестничных марша, ведущих к отделам моды и прессы, свалился с легким сердечным приступом.
— Так держать! — вскричал Нунн. — Вечером все образуется.
Когда они примчались к буфету, выстроенному специально для торжественного случая, у Ноббса кололо в боку и болел живот, а отставание от графика возросло до девяти минут.
— Ешьте же, Ноббс, — задыхаясь вымолвил Нунн, когда Чиддингфолд подскочил с «максимально вероятной закусочной нагрузкой» — тремя бокалами шампанского, четырьмя чашками чая, пятью сандвичами, двумя эклерами и наполеоном. — Посмотрим… Посмотрим, можно ли это проглотить… За пять с половиной минут.
Шумная была трапеза. Каждый прилагал все усилия, чтобы не задыхаться и не пыхтеть, но воздух так и гудел от грома топочущих ног в дальних коридорах, пока остальные участники забега преодолевали дистанцию и один за другим вваливались в комнату. Мужчины напряженно и нетерпеливо спрашивали друг друга: «Куда же, к дьяволу, запропастился у них туалет?» Из угла, где комнатные растения образовали густую зеленую стенку, явственно доносились забористые словечки, смех и звон бьющегося стекла. Это веселились шестеро лаборантов, которых посадили в загончик для прессы, поручив испытать прочность загородки на швыряние бутылками и сандвичами.
В конце концов держащегося за живот Ноббса спешно выпроводили из института и запихнули в автомобиль, а упавшего сэра Прествика нашли и отправили в больницу.
— Сами виноваты, Прествик, — мягко упрекнул его Пошлак, провожая носилки до дверей. — Вечно вы стараетесь, взваливаете на себя непосильное бремя, правда ведь? Гости попарно разошлись, а сотрудники института повалились на стулья, отыскивая их методом случайного отбора. Над разбитым стеклом, над объедками сандвичей, над явными отпечатками двух телес, над модельной туфлей, застрявшей в бетоне, и несколькими десятками протрезвевших кибернетиков нависла гробовая тишина.
— Очень здорово! — сказал наконец Нунн.
Никто ничего не ответил.
— Чем хуже генеральная репетиция, — хлопнув себя по колену, продолжал Нунн, — тем лучше премьера. Так говорили в драматическом кружке нашего гарнизона.
Чиддингфолд встал и чуть приметно повертел головой, чтобы охватить взором все общество.
— Благодарю вас, — сказал он.
Уголки его губ благородно изогнулись в вымученной улыбке, подобно двум раненым героям войны, вставшим при звуке государственного гимна.
30
К третьей главе Роу изменил название романа на «Слушайте все, острить буду», а рассказ повел от первого лица, Рика Роо. Было в фамилии «Роо» нечто такое, что вызывало в душе Роу отклик, своеобразное эхо солидарности, что ли — он никак не мог точно определить свое ощущение. Во всяком случае, вовсе не было неожиданностью, что Роо все излагал подчеркнуто разговорным языком, каким хотел бы писать сам Роу.
«Фу-ты ну-ты, и наползли же они на меня, — отпечатал Роу, — этот жалкий слизняк Фиддингчайлд и Нунопулос — ходячий покойник — и давай жрать и ржать, пить и бить, кутить и шутить, и так всю дорогу, пока мы обедали. Я уж не говорю об Анне-стерве, великой княгине Анна-Феме, царице всех подонков. Уверяю тебя, парень: для меня единственным утешением за тем сволочным столом была Нина, скромница, умница Нина, она смотрела на меня во все глаза, и это ужасно щекотало мое самолюбие. Стоило ей взять меня взглядом на крючок, как сразу захотелось, чтобы голос у меня взыграл на манер окарина[12] в медленном блюзе и взвился, точно дым сигарет на хорошей вечеринке к исходу ночи, — а если я говорю «исход ночи», парень, значит, я имею в виду разгар веселья.
Я еще не описал Нину, что о ней напишешь, если она чудо всех стран света, Макро-Нина! Пагода Запада, Восторг Востока, Вьюга с Юга, а темперамент более чем северный. И уж кто-кто, а она умеет показать товар лицом.
— Сыграй нам, Рик, — пискнула Анна-стерва.
Не помню, успел ли я сообщить, что я пианист, исполнитель блюзов. Да вы и сами могли бы догадаться. У меня это недурно получается, если говорить откровенно. Так меня уверяют. Самому-то трудно судить.
— Да, сыграй нам, — елейно подхватил Нунополос.
— Когда запретят все войны, — ответил я.
— При чем тут войны? — взвизгнула Анна-стерва.
— Молчание пушек — лучшая музыка, — прошептал я.
— Не очень-то красиво, скажем прямо, впутывать во все политику, — возмутилась Анна-стерва. — Говори прямо, голубушка, говори квадратно, можешь говорить даже кубически. Лично меня всегда тянуло на кубу.
Я скис. Все они — сплошная липа, хоть липовый чай заваривай; впрочем кто станет заваривать чай из Нунополоса и Анны-стервы? Еще пронесет, чего доброго.
— Сыграй для меня, Рик, — мягко попросила Макро-Нина.
Я посмотрел на нее. Она хорошо смотрелась.
— Только для тебя, Нина.
Я подскочил к пианино и открыл крышку. Мне улыбнулись восемьдесят восемь маленьких друзей. Черные и белые вперемежку — в этой забегаловке нет сегрегации. Я взял два или три мягких блюзовых аккорда, только для того чтобы сообщить моим добрым друзьям, что я вернулся в родные края, а потом рванул «старье берем». Играл я быстро, но не слишком быстро, чеканные звуки вытягивались в бесконечно текущую дорогу, такты грохотали по шпалам, как старинный паровоз. Мы с черными и белыми друзьями выбрались из тональности «ля» и ураганом перешли в ми-минор. Я знал только одно: лихо получалось. Оседлал я «старье берем», как парящего орла, и бедное измученное сердце у меня аж зашлось от радости. Я забыл про Нунополоса, Фиддингчайлда и Анну-стерву. Забыл даже про Нину… Пока не увидел, что она стоит рядом со мной возле пианино и глаза у нее сияют точно звезды. Красноречивые были глаза. Они умоляли: «Ах, Рик, давай вместе. Здорово будет, Рик».
Вот я и кивнул ей, и мы начали вместе. Ее голос рванул по шпалам со мной бок о бок.
— Старье берем!
— Старье берем!
— Старье берем!
— Старье берем!
— Давай, давай, давай, старуха! — крикнул я. И она дала, дала, дала.
