Из дома не доносится ни звука. Я должен пойти и сказать.
Тишина все длится и длится. Я должен!
Из кухни выходит отец Кита и скрывается в гараже. Свист возобновляется.
Появляется Кит. Его красное лицо пошло пятнами. Кисти рук зажаты под мышками.
– Я же сказал, голубчик, лучше уйди, – отрывисто говорит он.
– Прости, – смиренно бормочу я.
Я прошу прощения за то, что не ушел, что не признался в преступлении, за то, что он стоит передо мной в таком виде, а я сейчас уйду и оставлю его, за жгучую боль в руках – за все.
Из гаража снова выходит его отец.
– Поразмысли об этом до ночи, – говорит он Киту. – Если до той поры термоса на месте не будет, получишь новую порцию. А завтра еще добавлю. И так каждый день, пока термос не объявится, где положено.
Мгновение он медлит в дверях, опустив глаза и думая о своем.
– А твоя мать снова у тети Ди? – в конце концов спрашивает он совсем другим тоном.
Кит кивает.
Легкая усмешка вновь появляется на лице мистера Хейуарда. Он входит в гараж. Вот зажужжал точильный круг, полетели снопы искр. Что он там точит, не видно, но мне не нужно видеть, я и так знаю. Штык, тот прославленный штык.
Я со всех ног бегу в конец Тупика, едва ли ясно представляя себе, что предприму – просто сознаю, что обязан сделать
А первейшая моя забота – чтобы еще до вечера термос лежал в корзине для пикников и Кит не получил очередную взбучку. Я сворачиваю к тоннелю. Наверно, побегу по направлению к «Сараям». Навряд ли, впрочем, я планирую добежать до самых «Сараев». Видимо, рассчитываю, что мне повезет и я встречу ее на полпути.
Мой план срабатывает еще до того, как я сам успеваю его осознать. Из яркого солнечного дня я влетаю в гулкую тьму тоннеля и с разбегу врезаюсь в спешащего навстречу человека. Мы хватаемся друг за друга, моя физиономия утопает в мягких персях, мы топчемся, будто танцоры танго, рискуя оступиться на илистом берегу огромной подземной лужи. Лавируя, тянем друг друга то к осклизлой стене, то к воде. И когда наконец выбираемся с темной танцплощадки в залитый солнцем мир, от спокойного достоинства матери Кита уже нет и следа.
– Стивен! – вскрикивает она и нагибается, чтобы подобрать и поскорее сунуть в корзину упавшие в грязь одежду и книги.
– Термос! – выпаливаю я.
– Я тебе что велела, Стивен? – говорит она так же сердито, как в тот вечер, когда впервые запачкалась тоннельной слизью. – О чем я тебя просила? Зачем ты это делаешь?
– Термос, – в отчаянии повторяю я.
– Ты очень нехороший мальчик, Стивен. Я на тебя очень сердита.
– Да термос же!
Наконец мои слова до нее доходят. Она пристально смотрит на меня и совсем другим тоном спрашивает:
– Что ты хочешь сказать? Что случилось?
Но я немею совсем: меня сковывает один щекотливый момент социальной семантики. С чего начать рассказ о том, что случилось? Ведь я не знаю, как именовать главное действующее лицо. «Отец Кита»? Не могу же я так его называть, обращаясь к матери Кита! У него с ней более непосредственная связь. На ум приходит слово «муж». Можно сказать «ваш муж»? Нет, это произнести еще труднее. «Мистер Хейуард»? Хуже некуда.
Но она уже догадалась сама и тихо спрашивает:
– Тед что-нибудь говорил про термос?
Мне остается только кивнуть, и она догадывается об остальном.
– Неужели он решил, что его взял Кит?
Я киваю.
Она прикусывает губу. Ее карие глаза пристально смотрят на меня.
– Уж не наказал ли он его?
Я киваю.
– Побил?
Я опять киваю.
Она морщится, как будто ее собственные руки горят от боли.
– Ох, Стивен! – говорит она, как в тот раз. – Ох, Стивен!
Раньше она вообще не называла меня по имени, зато теперь произносит его чаще всех прочих взрослых, вместе взятых.
