Или
Эти двое идут дальше, но вдруг она опять останавливается. Опираясь на руку мужа, поднимает с земли белоснежную босоножку и внимательно осматривает задний ремешок. Что-то с ним, видимо, не так. Они опять разговаривают – спокойно и небрежно, как водится между близкими людьми, – затем она отдает ему письма и направляется назад, к дому; по дороге еще раз останавливается и ослабляет ремешок.
– Притворяется, – в самое ухо выдыхает Барбара Беррилл.
Отец Кита провожает мать Кита взглядом, пока она не входит в калитку; потом просматривает адреса на конвертах и не спеша идет на угол, к почтовому ящику. А она, едва войдя в калитку, застывает на месте – опять явно привлеченная чем-то в небесах.
Похоже, в руке у нее письмо, неизвестно откуда взявшееся.
– Это она плутует: ждет, чтобы он ушел подальше. А сама потом пойдет…
Интересно куда?
Мать Кита открывает калитку, бросает быстрый взгляд на угол Тупика и устремляется через дорогу прямо к нам.
– Ой, надо же! – взвизгивает Барбара Беррилл и припадает к земле.
Я машинально делаю то же самое.
– Стивен, ты тут? – вглядываясь в листву, спрашивает мать Кита. – Можно войти?
Приходится выпрямиться и посмотреть ей в лицо. Барбара Беррилл тоже выпрямляется. Мать Кита обескураженно переводит глаза с меня на нее:
– А, Барбара, здравствуй! Извините, что помешала. Я думала, Стивен тут один.
Она поворачивает было назад к дому, потом, поколебавшись, возвращается и с улыбкой говорит:
– Я только хотела сказать: непременно зайди к нам как-нибудь на чай, Стивен.
И уходит домой. Ремешок на босоножке, судя по всему, ее больше не беспокоит.
– Она хотела, чтобы ты отнес ему письмо, да, Стивен? – шепчет Барбара Беррилл. – А ты согласился бы? Если б она тебя попросила? Если бы меня тут не было?
Обхватив голову руками, я молча смотрю в землю. Я и сам не знаю, как поступил бы. Ничего не знаю, ничегошеньки.
– Мы бы выяснили, где он живет. И кто это такой, – смеется Барбара.
Где он живет – единственное, что я знаю. А вот выяснять, кто это такой, мне уже точно больше не хочется.
И еще меня терзает одно дурное предчувствие, настолько сильное, что его можно принять за уверенность:
– Раз вы с Китом больше не дружите, можно мне заглянуть в вашу секретную коробочку? – задает Барбара Беррилл последний вопрос.
На следующий день я иду из школы домой и, свернув в Тупик, сразу вижу: у калитки тети Ди гурьба ребятишек. Не снимая с плеч ранца, подхожу узнать, что происходит.
Тут собралась вся детвора из Тупика (кроме, естественно, Кита, который никогда с соседскими ребятами не играет): двойняшки Джист, Барбара Беррилл, Норман и Эдди Стотт, Дейв Эйвери; даже Элизабет Хардимент и Роджер на этот раз бросили свои гаммы. Отовсюду тянутся руки и благоговейно трогают высокий массивный велосипед, прислоненный к воротному столбу; на руль аккуратно нацеплена полицейская фуражка.
Заметив меня, все разом начинают галдеть:
– Тот человек вчера ночью у нас снова шастал!
– Всюду совал нос!
– Во время затемнения!
– Мама Барбары сама его видела!
При виде всеобщего возбуждения бедняга Эдди Стотт заливается восторженным смехом. Остальные с почтением смотрят на Барбару, ведь на нее падает отблеск славы ее матери. Барбара загадочно улыбается, но помалкивает, только бросает на меня многозначительный взгляд, давая понять, что лишь мы двое понимаем, кто этот человек и зачем приходил.
– У него борода! – опять раздаются возгласы.
– И глаза страшные, вытаращенные!
– Да она ничего не видела! Темно же было!
– А вот и видела! Луна потому что светила!
– И она как закричит!
– И он убежал!
– Удрал в «Тревинник»!
– Он набрасывается на женщин, – заявляет Элизабет Хардимент, и слова ее звучат очень убедительно, потому что она носит очки.
– Конечно, ведь он – половой извращенец, – объясняет Роджер Хардимент, который тоже носит очки.
