Она опять останавливается, смотрит на окутанные белым облаком ветви, нависшие над головой, и морщит нос:
– Видишь? Я же тебе говорила, что этот запах заглушит все остальные.
Она права – и правда, заглушил. Я, во всяком случае, оглушен этой вонью.
Но со сладковатым запахом почему-то переплетается – как слова и мелодия песни – томительная сладость звуков:
Чтобы корзина как можно меньше бросалась в глаза, я заталкиваю ее подальше за спину. Но Барбара все равно не может отвести от нее глаз. Она сидит на земле, скрестив ноги, точно там, где сидела мать Кита, и, склонившись набок, заглядывает мне за спину.
– И что она хочет, чтобы ты с этой штукой сделал?
– Ничего.
– А говорила что?
– Ничего. Не знаю.
– Просто оставила ее и ничего не сказала?
– Не помню.
Барбара улыбается, но уже не той лукавой заговорщической улыбкой, что в прошлый раз. Она опять ухмыляется, ухмыляется насмешливо, во весь рот. Мне надо было сразу уйти, как только мать Кита вылезла отсюда. Я же замешкался, обдумывая все произошедшее, хотел убедиться, что у меня хватит духу снова идти в Закоулки, мимо собак, к кустам бузины и темным, ведущим в подземелье ступеням.
– Она плакала, – тихо произносит Барбара.
В ее словах слышится упрек, почему-то вызывающий в душе острый стыд – и за мать Кита, и за себя, ведь я был свидетелем ее слез.
– Ничего она не плакала, – бурчу я.
– Нет, плакала. Я за вами обоими подглядывала. А ты и не знал!
– Вот еще, конечно, знал.
– Не знал, не знал!
Сердце у меня падает. Мы ведь вроде уже покончили с этими детскими глупостями: «нет, знал – нет, не знал». Отчего же мы опять к ним вернулись? Залитый солнцем мир внезапно и резко темнеет. Отчего?
– Она все время промокала глаза. И косметика на лице расплылась, как у клоуна! – В насмешливой ухмылке Барбары чувствуется злорадство.
– Это от смеха, – беспомощно вру я.
– От смеха? – Барбара улыбается прямо-таки до ушей. – Над чем же это?
– Просто засмеялась.
– Просто засмеялась? Она что, чокнутая, как Эдди Стотт?
Что происходит? Никогда прежде я ничего подобного от Барбары не слышал. Ни разу, с тех пор как настала пора Ламорны.
Барбара по-прежнему смотрит на корзину. В ее душе борются гнусное злорадство и любопытство. Любопытство берет верх.
– Я могу пойти с тобой, – уже более дружелюбно объявляет она. – Помогу нести.
Я и рад бы согласиться на ее предложение, но навряд ли имею право. И с жалким видом лишь молча мотаю головой: нет.
Барбара обиженно отворачивается:
– Ну и пожалуйста, тащи сам. Какое мое дело?
Я сижу, уставившись в землю. До прихода Барбары я совсем было собрался с духом. Почти приготовился лицом к лицу встретиться в Закоулках с собачьей стаей, даже приблизиться к немцу.
– Давай, топай! – поддразнивает Барбара.
Такое ощущение, будто с каждым ее словом меня покидают остатки мужества.
– Да не бойся, не пойду я за тобой! Какая мне разница, куда ты потащишь эту дурацкую корзину?
Положение безвыходное. Теперь будем здесь сидеть до скончания веков.
– А что в ней все-таки? – уже менее пренебрежительным тоном спрашивает в конце концов любопытная Барбара.
– Так, кое-что, – говорю я, пожимая плечами.
– А что – «кое-что»?
– Не знаю. Вещи.
– Секретные? Как в вашей коробке? Старые ржавые разделочные ножи?
Мне до того тошно, что, если б даже я нашел, что сказать, все равно бы смолчал.
