серыми стропилами, обнесенные бревенчатой оградой и широким рвом. Плотно скучились дома на улицах деревни, чтобы легче можно было отражать нападение неприятеля. За оградой, на косогоре, отдельно ютились два двора, отстоящие один от другого на несколько полетов стрелы; к каждому из них от дороги вела тропинка. Остановившись на перекрестке, Инграм сказал:
– Я привел вас в землю турингов; это деревня, а вот двор франка, которого называют управляющим графа; да вот и он сам стоит там. Все обещанное мной – исполнено; поезжайте!
Чужеземцы, склонив головы, возблагодарили Бога своего, а Инграм между тем умчался, и когда Винфрид посмотрел вслед проводнику, тот уже скрылся за выступом леса. С противоположной стороны навстречу путникам шел франкский управляющий, человек с седыми волосами и важным лицом. Винфрид приветствовал его по-христиански, и с зардевшимся от радости лицом франк ответил: «Во веки веков». Когда же Винфрид показал вырезной лист пергамента – знак, присланный госпожой своему управляющему – тот почтительно снял шляпу, взял под уздцы коней и повел чужеземцев в свой двор.
2. Христианин среди язычников
В стороне от деревни, на равнине, стоял запущенный дом, обнесенный деревянным забором, над которым раскидывал свои серые листья запыленный лопушник; забор был дыряв, небрежно сложен, и целый год поросята и дворовые куры имели здесь беспрепятственный лаз. За воротами был, из двух жердей, сооружен деревянный крест – единственный признак того, что жил здесь Мегингард, которого называли также Меммо, христианский священник. Неохотно деревенские жители позволили ему несколько лет назад, и то по настоянию графа, поселиться в пустой хижине. Однако несмотря на это, внутренность избушки была не совсем лишена удобств. В щель притворенных оконных ставень можно было разглядеть весело пылавший на очаге огонь. Тут же сидел и сам Меммо, маленький круглый человечек; перед ним стоял плохонький стол и на нем кружка пива, на очаге варилась в горшке курица, а подле печи хлопотала, с деревянной ложкой в руке, здоровенная служанка.
– Давно уже варится курица, Годелинда, – сказал маленький человечек, тоскливо взглянув на горшок, – ворочай-ка ложкой, да подбрось дров: этого добра вдоволь в здешней стороне.
Но Годелинда обращала мало внимания на вздохи своего господина и порой лишь сердито посматривала на монаха.
– Мой господин мог бы принести от больного соседа подарок почище, чем вот это, – и она указала ложкой в угол хижины, где на вязанке соломы сидела девушка-славянка, которая, склонив голову, уставилась в землю. – В течение многих недель заклинали вы злых духов, поселившихся в больной ноге соседа, и плохое же это вознаграждение за великий труд – пленница, хворое, дрянное, ни к чему не годное существо! Зачем не подарил он вам на хозяйство теленка? Часто советовала я вам высказаться с соседом по этому поводу. Еле-еле хватает для прокормления двух ртов, а тут пожаловал и третий: какая-то дикарка с растрепанными волосищами, слова не умеющая вымолвить… Вот и новая добавка к хлопотам, которые я имею, ходя за вами.
Меммо лукаво прищурился и посмотрел в угол.
– Ради тебя только я и взял ее, Годелинда, – ласково сказал он, – для поля, лугов… Мне бы очень хотелось облегчить твой тяжкий труд.
– Разве я жаловалась на работу? – дулась мало успокоенная властительница очага. – Вот и хлопочи еще об этом уроде!
Она выкинула вареную курицу на глиняную миску и подала горячее кушанье и ложку своему господину. Поднялся благоуханный пар, а Меммо, ожидая, чтоб кушанье остыло, сидел и нетерпеливо постукивал ложкой по блюду.
Вдруг что-то заскрипело на дворе и вслед за этим, с короткими промежутками, в дверь раздались четыре удара палкой. Ложка выпала из руки монаха; он испуганно вскочил, уставился на дверь и, как бы страшась появления какого-нибудь духа, тихо и почти бессознательно пробормотал: «Во имя святого духа, аминь». Раздался еще удар, от которого распахнулась дверь, на пороге показался мужчина в черной одежде, и послышался глухой голос:
– Во имя Бога, приветствую тебя.
Меммо стоял, онемев, вся краска сошла с его лица. В течение одного мгновения Винфрид глядел на обитателей дома, затем подошел к окну, открыл ставень, взял миску с курицей, все выбросил во двор, так что только загремели черепки, и повелительно вскричал:
– Прочь, женщины!
Подбоченившаяся Годелинда нисколько не собиралась повиноваться приказанию незнакомца, но увидев, что ее господин сильным движением руки приказывает ей удалиться, и заметив, что пламенные глаза незнакомца устремились на нее, оробела и, потащив за собой пленницу-славянку, поспешила к двери.
– Приищи себе на ночь другой приют, – закричал ей вслед Винфрид, – потому что едва ли отныне нога твоя будет в келье этого человека!
Он притворил за женщинами дверь, запер ее на засов и подошел к окаменевшему Меммо.
– В нечестии живешь ты, брат, – грустно сказал Винфрид, – и в дурном обществе я застал тебя; но я пришел, чтобы наставить душу твою. На колени, Мегингард, повинись в злодеяниях твоих, ибо настал день покаяния. Постарайся снискать милосердие Судящего.
Ошеломленный монах опустился перед епископом на колени и стал бормотать латинские молитвы. Весело горело пламя очага, отбрасывая по сторонам тени мужчин; вода в горшке приподнимала крышку и шипела на очаге, но никто не обращал на это внимания; наконец пламя улеглось, затихла вода. В избе сделалось темно; тлеющие уголья разливали слабый свет, в оконное отверстие падало бледное мерцание звезд, но монах все еще лежал на полу – слышались только тяжкие воздыхания и шепот торжественных молитв, а порой резкие удары бича и тихие стоны. И длилось это всю ночь. И когда свет звезд померк в рассвете нового дня, Меммо все ещё лежал ниц, с распростертыми в виде креста руками, а подле него на коленях стоял чужеземец, и его голос торжественно гремел над стонами лежавшего.
Винфрид отворил дверь, и первые лучи утра проникли в темное помещение; у калитки стоял юный Готфрид, он молча поклонился учителю, потому что еще не настала пора, когда монаху разрешалось говорить.
– Я думал, что ты спокойно спишь на ложе хозяина, – сказал Винфрид и знаком позволил говорить Готфриду.
