он «передал их союзникам согласно договоренности». Гиммлер заявил:
«Когда я освободил 2700 евреев и позволил им уехать в Швейцарию, газеты утверждали, будто я отпустил этих людей только для того, чтобы обеспечить себе алиби. Но мне не нужно алиби! Я всегда делал только то, что считал правильным, что было необходимо для моего народа. И за это я готов ответить. За последние десять лет ни на кого не вылили столько грязи, сколько на меня, но я никого за это не преследовал. Даже в Германии любой человек может сказать обо мне все, что захочет. А вот иностранные газеты начали против меня злобную клеветническую кампанию, которая вряд ли способна вдохновить меня и дальше передавать вам лагеря в целости и сохранности»2.
Мазур настаивал на немедленном освобождении всех оставшихся в живых евреев и на прекращении эвакуации лагерей. Но едва только Гиммлер узнал, каковы будут условия соглашения, он снова начал колебаться, явно не желая брать на себя какие-либо конкретные обязательства. Мазуру даже пришлось ненадолго уединиться с Шелленбергом в соседней комнате, чтобы определить дальнейшую стратегию переговоров. Поскольку они встречались накануне, Шелленберг отлично знал, что нужно Мазуру, и им было проще договориться без Гиммлера. Рейхсфюрер же уступил, только оставшись наедине с Керстеном, который буквально вырвал у него обещание выполнить заключенный в прошлом месяце договор об освобождении из Равенсбрюка тысячи еврейских женщин под предлогом того, что они якобы имеют польское происхождение. Но Гиммлер по-прежнему боялся, что Гитлер узнает о его действиях.
Под конец Гиммлер попытался оправдать действия нацистов, перечисляя, что принесло их владычество народу Германии и населению оккупированных стран. Преступлений стало меньше, сообщил он, никто не голодает, у всех есть работа. Гитлер, сказал он, единолично решил противостоять коммунистам, и его поражение принесет в Европу хаос. Только тогда американцы поймут, что они натворили. В целом Гиммлер казался встревоженным, колебался, уклонялся от конкретных обещаний; он лишь в общих чертах говорил о сложившейся ситуации и о своих гуманных поступках и наотрез отказался обсуждать действия, которые Шелленберг и Брандт намеревались предпринять от его имени. Встреча закончилась около пяти часов утра, и Керстен вышел с Гиммлером на улицу для более обстоятельного разговора один на один.
Именно тогда Гиммлер неожиданно спросил:
«У вас есть выход на Эйзенхауэра или на западных союзников?»
Получив отрицательный ответ, Гиммлер поинтересовался, не согласится ли Керстен отправиться к Эйзенхауэру, чтобы предложить от его имени прекратить боевые действия против Германии и продолжить войну только против русских.
«Я готов уступить победу западным союзникам, – заявил Гиммлер. – Мне нужно только выиграть время, чтобы разгромить русских. Я все еще могу это сделать, если получу технику и боеприпасы».
Гиммлер явно продолжал воображать себя верховным командующим германской армией, и Керстен поспешил возразить, что подобные предложения вряд ли являются прерогативой рейхсфюрера и что перед ним стоит совсем другая задача, а именно обсуждение условий мирного договора. Затем, еще раз удостоверившись, что голландские города и дамба останутся целы и невредимы и что Гиммлер сделает все возможное, чтобы предотвратить кровопролитие в Скандинавии, Керстен заговорил о других вещах. С помощью одной лишь настойчивости он добился от своего пациента всего, что тот был в силах сделать; теперь Гиммлера ждал Шелленберг, чтобы отвезти в Гогенлихен. Там должна была состояться встреча с Бернадоттом, который непременно хотел переговорить с Гиммлером перед отъездом на север.
Возле машины рейхсфюрер протянул руку своему массажисту и поблагодарил за все, что он сделал. Гиммлер как будто знал, что они никогда больше не встретятся. «От всего сердца благодарю вас за помощь, которую вы оказывали мне все эти годы. Я беспокоюсь о своей несчастной семье», – добавил он неожиданно, затем попрощался и уехал с Шелленбергом3.
В Гогенлихен они прибыли в шесть часов утра и позавтракали вместе с Бернадоттом, который накануне вечером специально приехал из Берлина, чтобы встретиться с Гиммлером4. Бернадотт торопился и хотел лишь добиться разрешения Гиммлера на освобождение скандинавских заключенных, которых Красный Крест собрал в Нойенгамме. Но Гиммлер не дал своего согласия, заявив, что «паутина лжи», сплетенная пропагандой союзников вокруг Бельзена и Бухенвальда, заставила его изменить свое решение и что он приказал эвакуировать весь Нойенгамм.
«Меня до глубины души возмущает мысль о том, – сказал Гиммлер Бернадотту, – что этот лагерь, который, на мой взгляд, находится в идеальном состоянии, может послужить поводом для новых бессовестных обвинений. Меня уже давно ничто так не огорчало, как публикации в западной прессе по поводу лагерей».
Бернадотт обратил внимание, что Гиммлер выглядит усталым и нервным. У него был измученный вид; когда же Бернадотт сказал ему об этом, он ответил, что не спал уже несколько ночей. «Казалось, он утратил способность подолгу оставаться на одном месте и теперь мечется из стороны в сторону, давая выход своей тревоге и беспокойству». Ел Гиммлер с жадностью, а при разговоре постукивал ногтями по передним зубам – признак нервного напряжения, как объяснил Шелленберг, отведя Бернадотта в сторону. Рейхсфюрер легко согласился на эвакуацию женщин из Равенсбрюка и на перевозку скандинавов в Данию, где они должны были оставаться под контролем гестапо. Эта процедура, кстати, должна была начаться уже на следующий день, так как Бернадотт уже договорился с датской стороной об обеспечении транспортом.
Гиммлер действительно был вымотан до предела, так что спрашивать Бернадотта о том, не передаст ли он сообщение Эйзенхауэру, пришлось уже Шелленбергу, однако посланник отказался от этого поручения. «Гиммлеру следовало взять судьбу Германии в свои руки еще после моего первого визита», – ответил он.
Затем Шелленберг проводил Бернадотта на аэродром и вернулся в Гогенлихен, «исполненный глубокой грусти». Не успел он, однако, отправиться спать, как его вызвал к себе Гиммлер. Рейхсфюрер лежал в постели, и вид у него был самый несчастный. На вопрос Шелленберга, что случилось, он ответил, что чувствует себя больным. Несмотря на это, Гиммлер все же решил отправиться в Вюстроу.
По пути машина рейхсфюрера часто останавливалась, пропуская колонны войск или застревая в толпах беженцев, наводнивших дороги. «Мне страшно думать о том, что нас ждет», – сказал Гиммлер, глядя в окно. Перед самым Вюстроу их атаковал летящий на малой высоте самолет, но им удалось спастись. Поужинав, они проговорили до самой ночи. Гиммлер мечтал об образовании партии национального единства, не обремененной диктатом Гитлера.
В воскресенье 22 апреля Гитлер, безвылазно сидевший в своем бункере и руководивший воображаемыми войсками на уже занятых врагом территориях, наконец решил, что останется в Берлине. Советские войска уже вступили в пригороды, и к фюреру в его бетонной могиле присоединился Геббельс с женой и шестью детьми. Словно разгневанный бог в приступе жалости к самому себе Гитлер бушевал и поносил мир, который его предал, и изменников, которых он пригрел на груди. Пусть они бегут на юг, кричал фюрер, он умрет в столице, вместе со своими верными друзьями!
В эти часы Гиммлера не было рядом с фюрером. В спешке покинув Вюстроу, к которому тоже подступали передовые части советских войск, он не поехал в Берлин, а вернулся в Гогенлихен, куда ему позвонил по телефону Фегелейн, чтобы сообщить о решении Гитлера. По его словам, Гитлер обвинял Гиммлера и СС в том, что они бросили его в беде.
Свидетелями этого разговора оказались Готтлоб Бергер и Гебхардт, поэтому сообщение задело Гиммлера особенно сильно. К несчастью, рядом не оказалось Шелленберга, чтобы помочь ему умным советом.
«В Берлине все сошли с ума! – кричал Гиммлер. – У меня остался только батальон охраны – шестьсот человек, большинство из которых ранены или больны. Что я могу сделать?!»
Бергер, человек по характеру прямой, но никогда не блиставший умением плести интриги, ответил на это, что долг рейхсфюрера СС состоит в том, чтобы, собрав остатки войск, пробиваться в Берлин к фюреру. Гиммлер был уверен, что Шелленберг был бы наверняка против подобного самоубийственного плана, однако все же позвонил в бункер и договорился встретиться с Фегелейном в Науэне, расположенном на полпути между Гогенлихеном и Берлином, чтобы обсудить этот вопрос более подробно. Разумеется, это был компромисс, и в то же время впоследствии никто не смог бы обвинить Гиммлера в бездействии. К тому же он, похоже, уже понял, что рано или поздно ему все равно
В итоге Гиммлер и Гебхардт отправились в путь на двух машинах. Гебхардту все равно нужно было
