Пришла она ко мне вся в слезах, вытирая глаза тряпочкой, отрезанной от какой-то ткани. Так это было в те дни: на платки шли какие-то стершиеся отрезки тканей. Правда, свой платок Амалия обшила цветной каемкой. Именно этот платок почему-то особенно произвел на меня впечатление. В нем была тоска по порядку, чистоте и красоте. И она оплакивала свалившуюся на нее несправедливость. Сел я рядом с ней на кровать, обнял за плечи, и сказал:
«Перестань рыдать».
«Тебе легко говорить».
«Совсем не легко».
«Почему же так говоришь?»
«А что я сказал?»
«Я знаю, что ты сказал?»
«Поженимся. Я сказал – поженимся, Амалия».
«Что? Выходит, кибуц прав?»
«Что поделаешь, Амалия. Иногда и кибуц бывает прав».
И тут слезы Амалии высохли, лицо просветлело. Ощущение было, что я взял ее на плечи, и увез далече – в высоты. Не раз в моей жизни было ощущение, что я несу чью-то душу ввысь, да и самого себя – ввысь, к иной прекрасной, небесной жизни.
Поцеловал я ее в губы, Они были мокрыми и горькими от слез. Я чувствовал себя так, словно рыдал вместе с ней. После этого поцелуй мой был долгим.
Перенесли мы в мой барак ее шкаф с мешковиной вместо дверок, кровать с покрывалом из мешковины, и занавеси из мешковины. Разукрасили салон мешками из-под муки, и стали семьей, одной из многих в кибуце.
Когда Амалия ушла в мир иной и необходимы было оформить соответствующие документы, обнаружилось, что она не замужем и я холост. Мы ведь и забыли, что не поженились по закону. Но этот факт никогда не мешал нам.
Глава девятая
Адас
Дядя Соломон, друг мой бесценный, спасибо тебе за прекрасный букет роз, что ты поставил в пустую банку. Я сразу поняла, что щедрый незнакомец это ты. Запах роз распространяется по комнате. И я пишу, повинуясь волнам этого аромата. Знаешь ли ты, что у запаха есть движение? Да, медленными волнами он течет вокруг меня. И как волны болтают маленькое суденышко, так и я качаюсь на пахучих волнах, которые волнуют мое сердце и отгоняют мою печаль.
Огонь охватил пространство кибуца. Искры радости и адское пламя тревоги. И языки этого пламени охватывают нас – Рами и меня – легко обжигая. Голоса транзисторных радиоприемников соревнуются с роем голосов кибуцников, слушающих диктора. Все толпятся на асфальтовых дорожках, дома пусты. Каждое сообщение по радио, каждый рассказ, песня, речь – как сильные порывы ветра, раздувающего огонь. Около правления, около телефонов толпится особенно много народа, и каждый звонок телефона, как набат колокола. Каждая малая весточка о чьем-то сыне или муже мгновенно передается из уст в уста. Глаза горят от радости, зависти, тревоги. Флюиды ночи плывут на север, а вертолеты летят на юг, в тыловые госпитали, и небеса полнятся сообщениями о победах, вестями о продолжающейся войне.
А мы с Рами петляем по дорожкам, проскальзывая мимо правления, как воры в ночи, торопимся к прудам. Уже миновали дворы кибуца, и на тропинке продолжаем соблюдать дистанцию, даже не встречаясь взглядами. Транзистор – в руках Рами, через плечо – винтовка. Вдруг я нащупала бок: сумки первой помощи не было. При бегстве из дома тети, я забыла у нее сумку. «Я нарушила приказ!» Я усилила бег, приговаривая: «Я осмелилась нарушить приказ!»
«Не думай, что просто так спускаемся к прудам. Я там – ночной охранник». Добежали мы до места, где встретились утром. У Рами глаза тревожны, и он говорит мне, подмигивая:
«Пришли. Преступник всегда возвращается на место преступления».
«И я – твое преступление?»
«Ты не преступление мое. Ты – мое наказание».
Он сердито выключает радиоприемник. Лицо его замкнуто. Так оно и есть, я пришла к нему вопреки войне, а он ко мне – из-за войны.
Я отворачиваюсь от него. Дошли мы до лодки, на которой утром унесло ягнят. Насколько ночной пейзаж отличается от утреннего. Воды утром пенились волнами, а сейчас улеглись. Тишь да гладь. Лодка словно бы прикована к причалу, и веет от нее скукой, как и от холодного лица Рами. Только в мешках с рыбьим кормом видны прорехи от утреннего набега стада. И тень Рами, стоящего поодаль от меня, выделяется на фоне неба. Мысль упрямо точит мое сознание:
«Я сбегу отсюда, я ведь его наказание, вот и накажу его – сбегу».
Побежала по тропе к пруду. Хотела на лодке переплыть на другой берег, вернуться к дяде и тете. Так или иначе, надо забрать сумку первой медицинской помощи. Бежала, а сердце умоляло Рами окликнуть меня.
Рами молчал. Внезапно я остановилась, как вкопанная. Что-то красное полыхало на траве. Мой красный платок! Утром упал с моих плеч. Нет, Рами скинул его. Даже не почувствовала потери дорогого для меня платка. В тот день, когда дядя Соломон взял меня в опустелый дом Элимелеха, я увидела красный платок рядом с забытой скрипкой. Чуть позже заметила точно такой же платок на лотке уличного продавца, и купила его. И вот же, он лежит на травах, измятых утром курткой Мойшеле. Я опустилась на пень, обросший травой.
Горы на горизонте растворились во тьме. Над одной из них взлетела и рассыпалась цветная ракета, вестник войны. Ночь сошла в долину светлыми сумерками. Луна катилась между звезд, как очарованный странник по Млечному пути. В долине мерцали нитями и букетами огоньков селения. Сумрак и свет превращали долину в нечто праздничное. Метеор слетел с высот, рассыпая серебристый хвост. «Надо попросить что-то, когда падает звезда. Что просить? Чтобы Рами пришел, оторвался от дерева, к стволу которого прислонился спиной. Нет, нет! Чтобы остался там! Чтобы Мойшеле вернулся невредимым с войны. Нет, нет у меня права просить за Мойшеле. Бог меня не услышит. Дядю Соломона и тетю Амалию услышит. Сейчас только они молятся с чистым сердцем за здоровье и жизнь Мойшеле. Мне же не посветит ни одна звезда. Даже звезда упавшая».
Вскрикнула ночная птица. Где-то далеко пролаял пес. С горы катилось рыдание шакалов. Нутрии выпрыгивают из воды, описывают дугу, бьют по поверхности, словно ударяют по моим ушам. Квакают лягушки. Вблизи пруда ароматы весны смешались с вонью рыбьего корма из разорванных мешков и гнилью цветов, посаженных на берегу пруда.
Рами все еще недвижно стоял, прижавшись спиной к дереву недалеко от меня, сливаясь с ночной темью. Внезапно – рев самолетов. Летят на север, разбудив ночную тишь. Рами выпрямился, как по приказу. Мгновение стоял, как бы колеблясь, провожая взглядом самолеты. После того, как они пролетели, подошел ко мне. Подумала: «Снова приблизился ко мне из-за войны. Самолеты везут десантников на север, и Рами нет между ними». Крикнула ему:
«Я возвращаюсь домой!»
Хриплый смех его эхом полетел в ночь:
«Идем».
«Куда?»
«К дум-пальме».
Мы пробивали себе путь через плотные заросли трав. Мы петляли между еще зеленым и мягким терном и верблюжьей колючкой. Она колола нам ноги, нас оцарапывали острые края камней. Рами шел впереди, расчищая мне дорогу среди колючих кустов, но заросли становились все гуще и непроходимей, словно перекрывали нам путь. Споткнулась, растянулась на камнях и колючках, исцарапала руки и ноги. Рассердилась на Рами:
