спокойных чудных вечеров забрал у меня это шумный, с вечной толчеей, магазинчик Ихиеля.
Магазинчик стоит на месте бывшего коровника. Это первое строение из бетона в кибуце. Коровник был империей Шлойме Гринблата, как сегодня магазин является империей Ихиеля. Вотчина Шлойме была разрушена. Вотчина же Ихиеля процветает. Полки в ней ломятся от всяческого добра. Нет такой вещи, необходимой человеку, чтобы она не оказалась у Ихиеля. Цены – от самых дешевых до самых дорогих. Выделен бюджет на покупки: все можно просчитать. Но одно общее единит коровник с магазином – шум и столпотворение. В коровнике толклись коровы, в магазине толкутся люди. Можно сойти ума от этого шума. Не только шум и толкотня действуют мне на нервы. Я не терплю копание в вещах и продуктах, проверку цен и препирание с продавцом, а тут возложена на меня задача копаться в конфетах и печеньях, выискивать стоимость по ценнику, удивляться по поводу цены на метлу, тряпку, кастрюлю и задавать вечный вопрос в кибуце: «Почему цена высокая, а бюджет низок?»
И вот я вхожу первый раз в магазинчик в роли посланца Амалии. За высоким прилавком стоит Хилек Каценбаум. Я же стою по эту сторону прилавка в очереди, в надежде добраться до Хилека. Такую очередь я не желаю злейшему своему врагу. Едва продвигаюсь, не спуская глаз с Хилека. Он же быстр в движениях, глаза его так и бегают, язык не перестает болтать. Он абсолютно владеет ситуацией, а я помираю от скуки.
Мы с Хилеком из одного местечка. Отец его был мелким лавочником. Глядя на Хилека за прилавком, я все время вижу его отца. Что поделаешь, Хилек исчезает из моего поля зрения, и на его месте возникает его отец Шмерл. Нет у меня ничего против Шмерла, тот был почти приличным евреем. Но Хилек это не Шмерл. Хилек вел настоящие сражения, чтобы сменить имя. Однажды в газете кибуца он объявил, что отныне он не Хилек Каценбаум, а Ихиель Эрез. И с того момента, когда кто-нибудь по забытью называл его Хилеком, он делал вид, что не слышит.
Руки Ихиеля перебирают картотеку в поисках карточки того или иного покупателя. Он тут же подсчитывает цену, доказывает ее справедливость, отвечает оскорблением на оскорбление. Наконец приходит моя очередь, я мну в руках список Амалии, гляжу на Ихиеля, а он – на меня. Я не заглядываю в бумажку, а прячу ее в сжатой ладони. Ихиель перестает перебирать карточки и замирает. И среди всего этого шума, столпотворения, толкотни он шепчет мне:
«Соломон, между нами… ведь ничего нет?»
«Ничего, Хилек».
«Женщины нервны, Соломон. Нечего удивляться тому, что женщины теряют контроль над собой во время войны».
«Верно, Хилек».
«И нет между нами никакой вражды, несмотря на…»
«Несмотря на наших детей, между нами ничего нет, Хилек. Даже из-за наших жен».
«Я рад этому, Соломон».
«И я рад, Хилек».
Так и вышел из очереди, ничего не купив по списку Амалии. Не мог я после нашего разговора просить у него тряпку для мытья полов и еще всякую мелочь, превратить Ихиеля после этих извинений и прощений в мелкого лавочника. Я даже не заметил, что во время всего разговора называл его Хилеком, настоящим его именем, и он отзывался на него.
Вернулся я к Амалии с пустой корзиной и скомканным списком в кулаке, но в сердце таилась какая-то радость. До того мне было хорошо, что я даже не отреагировал на весь шум, который подняла моя жена Амалия, увидев пустую корзину и обвинив меня в неисполнении ее указаний.
Лея выскакивает из дома. Очевидно, у нее мигрень, и она не вышла на работу в кухню. Но крики изобличают в ней абсолютное здоровье. Она вспугивает детишек, облепивших дерево мушмулу, и они бросаются врассыпную. На беду свою им на пути попадается Болек. Фарфоровый чайник выбит из его рук и разлетается в осколки. Разлетелись и детки, как цветные шарики, а на мостовой остался Болек. Лицо его несчастно, и осколки чайника валяются у его ног.
Болек болен. Той же болезнью, что и моя Амалия. Каждое утро он идет на кухню за молоком. Неужели тревожащаяся за его здоровье жена Сара не может позаботиться о молоке? Нет, нет. Она приносит. Но Болек идет в кухню и столовую, чтобы услышать последние новости в кибуце. Всё он слышит и во все вмешивается. Товарищи прислушиваются к его мнению. Во-первых, все его жалеют, во-вторых, у Болека когда-то был высокий статус в кибуце. Был он секретарем кибуца, библиотекарем на общественных началах, членом многих комиссий. По специальности он плотник, и в вопросах мебели слово его было решающим.
Теперь и он запирается в доме, и у него тоже шумит кондиционер. Но это утреннее посещение столовой открывает ему окошко во все происходящее в кибуце, дает ему ощущение участия в общественной жизни, которая была для него обычным делом все годы. В беседах и совещаниях он уже участвовать не может. Всего-то у него хватает сил на утреннее посещение столовой. Затем он лежит в постели и не встает до следующего утра.
Да, Болек движется навстречу судьбе с большой жизнестойкостью и заинтересованностью к насущным проблемам, а я, здоровый, не чувствующий никакой боли, с легкостью несущий свою старость, ушел из общественной жизни. Иногда мне хочется выйти к товарищам, но желание тут же пропадает при взгляде в зеркало. Лицо стало истрепанным и старым. Как это произошло, что оно до такой степени изменилось? Ведь я не совсем стар. Чуть старше шестидесяти. А вот же, вместо черных пылающих глаз стынут в глазницах два куска льда. Исчезли кудри, и уродливая лысина доходит до затылка. Кожа вся сморщилась. Я гляжу на себя и вспоминаю, как реагировал в юности на такие физиономии. Конечно же, она не вызывала во мне большой радости. Так что же, я стесняюсь своей старой физиономии? Может, я и удалился от общества, чтобы не видели меня? Неужели до такой степени я потерял свою гордость?
Болек пошел дальше без чайника, а я пойду за ним в столовую завтракать. Хватит мне прятаться в моей квартире. Вернусь, буду продолжать писать, с Божьей помощью…
Наконец-то вернулся в прохладную комнату. Несмотря на утро, жара вступила в полную силу. Хамсин. Особенно он силен летом. Два стакана лимонада со льдом вернули меня к жизни. Как я благодарен этому маленькому холодильнику. До чего тогда умно поступил, голосуя за покупку небольших холодильников фирмы «Амкор». Амалия голосовала против. Всегда голосовала с большинством, а я – с меньшинством, но в деле с холодильниками все оказалось наоборот. Почему? Это обнаружилось после возвращения с собрания. Прямо ссора вспыхнула между нами, что случалось у нас весьма редко. Рука накручивает будильник, а слова выкатываются из ее рта:
«Почему ты голосовал «за», Соломон?»
«Потому что я «за», Амалия».
«Но я спросила – почему?»
«Потому что холодильник обновит нашу жизнь, изменит ее порядок. А я – за обновление. В кибуце надо все обновлять».
«Обновлять, обновлять! Почему бы не обновить старое, Соломон? Старые наши добрые традиции, доброе старое кибуцное общество?»
«Потому что нечего обновлять старое, которое устарело, а потребности остались такими же».
«Это-то и плохо».
«Это-то и хорошо».
«Что же хорошего?»
«Вещи хорошие. У нас должна появиться потребность к хорошим вещам. Смысл человеческого прогресса – разбудить в человеке потребность. У примитивного человека нет никаких потребностей».
Амалия стоит передо мной, рука ее на пуговице, и я ожидаю, что она сейчас побежит гасить в комнате свет. Но платье остается застегнутым, свет горит, Амалия повышает голос:
«Нет у него? Чего у него нет? Ты считаешь, что мы были примитивными, когда довольствовались малым в дни молодости в кибуце?»
«Нет, Амалия, нет».
«Да, Соломон, да».
«Что – да?»
«Ты сказал, что мы были примитивными, потому что когда-то охлаждали воду в кувшине, а не в
