перекрыта: большая доска, посыпанная солью, на которой лежат куски красного мяса тоже посыпанного солью, лежит под краном. А на кухонном столе – большой кубок отца для субботнего освящения вина и маленький кубок Саула. Ему разрешено держать его в руках только в пятницу, в канун субботы. Рядом – серебряные подсвечники, начищенные до блеска госпожой Шенке, несут отражение солнечного света в сумрачную кухню, и дух радости и праздника витает над этим хаосом вещей и различных блюд. Саул вытирает клейкие от теста руки о собственные штаны, и бежит к подсвечникам.
– Иисусе Христе! Поглядите, что это сатанинское дитя сделало, – восклицает вернувшаяся в кухню госпожа Шенке, и тут же открывает дверь, чтобы выгнать Саула во двор. Она размахивает руками, как будто выгоняет мух, и шипит: кшш! Ш-ш! Саул спасается бегством в комнату деда.
– Иисусе! – кричит госпожа Шенке. – Щенок, там же мокрый пол!
Саул убегает, ища спасения в лавке.
– Не мешай, – приветствует его появление мать, – сиди там, в углу, на скамеечке.
Саул сидит в углу лавки в шумном верчении женских голосов и их владелиц, теснящихся у мраморного прилавка. За ним возвышается госпожа Гольдшмит. И руки ее проворно носятся между весами и прилавком, между деревянным чурбаком, на котором рубят мясо, и кассой, переставляют гири, заворачивают мясо в пакеты, считают деньги, возвращают сдачу, и рот ее, не закрываясь, сопровождает каждое ее движение. Недалеко от матери, у деревянного чурбака суетится отец. Белый его фартук покрыт красными пятнами, в руках у него стальной топорик. За ним, на крючьях висят вдоль стены большие красные куски мяса. Господин Гольдшмит снимает кусок за куском и кладет на деревянный чурбак. От усилий жилы на его висках напряжены. Он рубит топориком мясо, и на каждый звук рассекаемых костей откликаются голоса женщин, подобием сопровождающего оркестра. Когда госпожа Гольдшмит кладет куски мяса на весы, шум голосов достигает апогея. Женщины оценивают эти куски, переворачивая их со стороны в сторону, споря о качестве каждого куска, Голоса их весьма взволнованы, и госпожа Гольдшмит перекрывает всех своим мощным голосом:
– Что слышно на улицах? – спрашивает она.
– Тихо, – отвечают женщины.
– А стрельба у Дома коммунистов?
– Стрельбы нет. Была и кончилась.
– В любом случае человек должен беречься в эти дни, – и госпожа Гольдшмит позванивает мелочью по мрамору прилавка.
– Да, человек должен беречься.
Госпожа Гольдшмит бросает взгляды на сына, сидящего в углу. Она строго наказала ему ни в коем случае не выходить на улицу. Но Саул не может больше сидеть на скамеечке в лавке. Атмосфера в лавке не дает дышать, голоса режут слух. Саул поглядывает на мать, занятую сверх сил, встает со скамеечки, проскальзывает между платьями женщин, ждет несколько минут у дверей под прикрытием двух женщин, широких в теле, и когда звенит колокольчик, пропуская новую клиентку, он выскальзывает в переулок.
– Поглядите на этого сына колбасника, прыгает, как козел!
Сын трактирщика с дружком стоят посреди шоссе, руки в карманах, фуражки на головах, цветные галстуки на шеях. Оба – вожаки юношеских банд в переулке, и Саул их ужасно боится.
– Иди сюда, паренек, мы тебя научим прыгать. У нас подпрыгнешь до самого неба. Ты, вместе со всеми евреями.
Саул убегает от них к Отто. «Я не сын колбасника, я – Саул, великий заместитель», – шепчет он на бегу.
У киоска большое скопление народа. Перед киоском стоит жена Отто и продает газеты. Мина, с которой Отто в вечном споре, сегодня продает газеты, потому что мужа вчера забрали в тюрьму. Не из-за Кнорке. Отто заплатил штраф за оскорбление чиновника при исполнении служебных обязанностей. Да и не время сейчас сидеть в тюрьме из-за какого-то Кнорке. Отто был арестован вчера, когда шел из дома в дом, собирая пожертвования на забастовщиков. Денег особых не собрал и потому встал на перекрестке, протягивая коробку прохожим, пока не возник полицейский в гражданской одежде и не арестовал его за сбор денег без официального разрешения.
– Ну, люди, как вам нравится Отто? – посмеиваются безработные.
– Вышел захватить власть, так власти захватили его.
Пыль стоит от толпящихся у киоска людей. И глаза всех обращены на Мину.
– Бедный Отто, сидит в тюрьме в такие дни, это ведь его дни – для борьбы.
– Что сказать, сильно горяч Отто. Мина, ты хоть познала горячность своего мужа?
Мина молчит. Она намного выше ростом Отто, худа и телом похожа на мужчину, без единого намека на женственность. Светлые ее волосы затянуты назад, ни одной морщины на лице, и все же, оно не выглядит молодым и гладким. Она бесплодна. Стоит у киоска как хмурая скала.
– Мина, – обращается к ней долговязый Эгон, – береги своего Отто. Муж есть муж. А муж, который далеко, считается как мертвый.
Все так и ждут, развяжется ли язык у Мины, но она только удостаивает Эгона коротким взглядом, и тут же все его мышцы сокращаются и рот замолкает. Со дня, когда он удостоился взойти на арену, как артист, слова изрекает возвышенно. В свободное время он похаживает по переулку, позванивая в кармане мелочью.
– Мина, – мямлит прусский Голиаф, – не хмурь лица, мы ведь только хотим тебя немного развеселить.
– Отто пошел в тюрьму. Из-за чего? Из-за политики. Нет у него души – только политика.
– Мина, я семь лет отсидел в тюрьме. Удовольствие невеликое. Но я сидел по делам бизнеса, а твой Отто – по делам политики.
– Мина, не упусти появившуюся для тебя возможность поднять дело на высоту, которая вызовет всеобщее уважение. Людям не нужны эти газеты, добавь хотя бы спортивное приложение, начались ведь велосипедные гонки.
– Поглядите на эту женщину: прямо на виду у всех продает газеты Отто!
– А что ей делать? – защищает ее женщина. – Муж в тюрьме, детей нет.
– «Роте Фане»! «Красное знамя!» Сто двадцать тысяч рабочих бастуют! В рабочих стреляли, граждане, покупайте газету! – Рекламирует Мина товар.
Удивительно приятный голос у сердитой Мины, звучный, как гонг. Прохожие останавливаются, прислушиваются к этим звукам, смотрят на высокую женщину, на ее хмурое лицо и простертые к ним руки.
– Покупайте газету, люди! Новости о большой забастовке!
Двое полицейских встают со скамьи и приближаются к киоску, став за спиной Мины, высокие, молчаливые, руки на резиновых нагайках, притороченных к бедрам. Прохожие продолжают свой путь. Безработные топчутся на месте и косятся на полицейских. Мина поднимает взгляд на двух полицейских и повышает голос:
– Стреляли в рабочих, люди, в наших братьев!
– Выбирай слова, женщина, – хрипло говорит один из полицейских.
Под липами стоит наряд полиции. По улицам фланируют бездельники. Сверкают окна витрин. Проносятся трамваи, несутся автомобили, гуляют прохожие – женщины с корзинами, мужчины с портфелями, сутенеры и проститутки. Все в движении, жизнь продолжается.
Мина размахивает газетой. Голос останавливает:
– Арестовали людей, арестовали!
Время от времени кто-то останавливается, но, увидев полицейских, уносит ноги.
– Что здесь происходит? – Хейни сын Огня возвращается с рынка. Корзина с покупками в его руках. Еще издалека он увидел долговязого Эгона, с которым еще не сведен счет с той ночи в луна-парке. Хейни приближается к киоску и выпячивает грудь. У киоска все приветствуют его: посланец забастовщиков от переулка! Вешает Хейни корзину на гвоздь в стенке киоска, поворачивает голову к Эгону, направляя из-под козырька кепки прямой взгляд на прусского Голиафа, который тут же предпочитает приблизиться к полицейским. Стоящие у киоска обитатели переулка радуются ссоре, которая произошла между Эгоном и Хейни и стала известной всему переулку.
