Никто в автомобиле не улыбается его шутке.
– Что касается детей, Артур, я выполнил твою просьбу, спросил их. Полицейские говорят, что позавчера и вчера они разрешили им пройти, так дети расклеили листовки на стенах фабрик, они подстрекают не меньше, чем их отцы.
– Деяния отцов – пример для сыновей, – говорит господин Леви и смотрит на сына.
Черный автомобиль едет вдоль высокой и длинной стены. На стене – большие плакаты: «Забастовка! 140 000 литейщиков бастуют!», «Хлеб, свобода и власть!» Улица пуста. Полицейская машина движется им навстречу между зданиями фабрик. Водитель-полицейский приветствует гудком клаксона черный автомобиль и сопровождающий ее полицейский патруль. Гудок отдается эхом, как сигнал тревоги в безмолвии улицы. В автомобиле снова смолкла беседа. Даже дед, весело отнесшийся к оживлению, затих.
Район сталелитейных фабрик вымер. Дымовые трубы, как поднятые руки скелетов. Не дымят доменные печи. Пустые грузовики замерли рядами на стоянке. Черные горы отходов железа и кокса поднимают ввысь свои острые конусы над стенами. На горизонте – состав, пустые вагоны которого выглядят как выброшенные коробки из-под сигарет. И видит дед птиц, которые вернулись из изгнания с уходом человека, кружатся стаями вокруг доменных печей и огромных молотов.
– Нет ни одного человека, – говорит дед.
– Нет, – вздыхает господин Леви, – даже детей выгнали.
Автомобиль поднимается на стальной мост через канал, и за мостом – красивые ворота: «Фабрика литья железа Леви и сын». Ворота тоже облеплены листовками. На стене надпись – «Йуде Ицик!»
– Ни одного человека, – сдерживает дед свой гнев.
– Поднимемся в контору, – предлагает Гейнц.
– Сначала пройдем по фабрике, – командует дед.
Они выходят во двор. Рядом с шоссе – внутренний фабричный поезд, вагоны которого нагружены железной рудой, недалеко от поезда – стальной помост с прессом, который висит, как черный колокол, переставший действовать. Дед торопится к вагонам, наклоняет голову, словно вдыхает в себя аромат духов, снимает перчатки и щупает руду – тут он в своей тарелке. Господин Леви и Гейнц стоят в стороне и, молча, наблюдают за ним. Вот он уже у весовой площадки, там еще стоит грузовик, что служил сценой Хейни и его товарищам. Грузовик загружен частями железных ванн, светящихся белизной. Дед ударяет посохом по ваннам, оттуда вылетает стайка испуганных воробьев.
– Не могли хотя бы завершить работу, прежде чем бастовать?
– Что ты сказал, дед? – кричит Гейнц, не слыша, ибо ветер унес слова деда.
– Поднимемся в контору, – возвращается Гейнц к своему предложению.
– Зайдем к печам, в литейный цех, – командует дед.
– Зачем тебе туда идти, отец, там же никого нет, – говорит господин Леви. Ему тяжело стоять на ветру.
– Поднимись, Артур, поднимись, – добродушно улыбается дед, – а мы с Гейнцем придем позже.
– Поднимись, отец, – почти умоляет его Гейнц и протягивает ему связку ключей, – вот, ключ от твоего кабинета.
– Мой кабинет? – насмешливо вопрошает господин Леви, думая об этом кабинете, где на столе еще стоит пепельница деда, и Гейнц оттуда управляет фабрикой, а он сам давным-давно не переступал порог этого кабинета.
– Поднимусь в свой кабинет, – продолжает господин Леви сохранять насмешливый тон.
– Берегись холодного ветра, – остерегает его дед. Медленным шагом удаляется господин Леви, дед и Гейнц провожают его взглядами, как будто не могут двинуться с места, пока не исчезнет из их глаз эта высокая фигура в темной шубе. Теперь Гейнцу полегчало. Теперь он остался наедине с дедом. Теперь он сможет с ним свободно поговорить. Фабрика – его рук дело. Дед не пустит на ветер дело своей жизни. Дед стучит посохом по шоссейному покрытию, словно читает мысли внука и решительно их отметает.
Господин Леви доходит до статуи жабы и вдруг останавливается, словно желая передохнуть.
– Я передумал, – говорит он, возвращая связку ключей Гейнцу, – пройдусь и я по фабрике.
– Почему бы нет, – обрадовался дед, – пройдешься с нами.
Гейнц молчит и прячет ключи в карман.
У фабрики четверо ворот, широких, на стальных столбах. Запирают ворота тяжелые замки. Гейнц пытается открыть замок от входных ворот. Дед отдает посох господину Леви и идет на помощь Гейнцу. Каждый со своей стороны оттягивает створки тяжелых ворот.
Зайдя в большой черный зал, дед тут же сбрасывает шубу, свитер, и все это, вместе с посохом и шапкой, швыряет на железную вагонетку. Дед привычен к тому, что в литейном цеху сильная жара, и не хочет чувствовать, что воздух охладился, и вокруг плавильных печей носятся воробьи.
– Ты погляди на это! – сердито указывает дед на большую лужу железа, вытекшую из печи прямо на песок и затвердевшей на земле.
«Вина «Хейни пустого места», – думает про себя Гейнц, – это он отвечает за плавильные печи. Он это сделал».
– Это диверсия! – постановляет дед. – Преступная диверсия! Ты должен отдать под суд литейщика, ответственного за печи! В мое время такой субчик не переступил бы больше порог моей фабрики. Его надо уволить немедленно!
– Нет, дед, вероятнее всего, я этого не сделаю.
– Почему нет? Почему? – сердится дед. – В мое время рабочие не осмелились бы сделать такое.
«Кровь и железо, – быстро соображает господин Леви, – железо было его, а кровь – моя».
Господин Леви заходится в долгом и тяжелом кашле. Дед стучит по его спине и с тревогой смотрит ему в лицо, искривленное от кашля.
– Это пыль, Артур, – бормочет дед, – пыль, которая садится на легкие.
– Что ты там делаешь, Гейнц? – кричит дед.
Гейнц смотрит на холодные печи и видит перед собой Хейни, и тяжелая железная болванка вертится между его пальцами, как спичка. Это он открыл заслонку печи и вылил железо на землю. Смеялся Хейни среди огненной пляски пламени и облаков пара, а затем побежал во двор, чтобы взобраться на грузовик, заменяющий сцену. Гейнц прислушивается к тяжелому кашлю отца. «Процент литейщиков, болеющих туберкулезом, пугающе высок. А Хейни здоров, как бык, и никакой туберкулез его не берет».
– Гейнц, что ты там делаешь, я спрашиваю тебя? – сердится дед.
– Иди сюда, дед, покажу тебе новшества, которые я внес.
Дед идет за внуком. Господин Леви не присоединяется к ним. Взгляд его прикован к огромному подъемному крану. Кабина крановщика пуста. «В дни отца крана этого не было, Я его ввел сюда. Это мое новшество. В дни отца литейщики везли потоки огня на маленьких железных тачках. Суетились под этим продымленным и закопченным навесом, с красными глазами, серой кожей, рты широко раскрыты, брови обожжены, и земля пылала под их ногами. Огонь поедал их живыми. А туберкулез… да, туберкулез тут, в этом кипящем котле, пожинал жатву в избытке. Что я вдруг напал сегодня на тему туберкулеза? В те дни я был здоровым и крепким парнем. Альфред, мой брат, даже не ступал ногой в литейный цех. Всегда останавливался на входе, боясь огня и копоти. Я был смелым парнем, и крутился здесь с отцом, который воспринимался между этими закопченными фигурами, как владыка ада. Отца рабочие сильно уважали. Уже при входе обувь его покрывалась слоем пыли, он сбрасывал пальто, оттягивал галстук, закатывал рукава, и в белой рубахе, которая тут же чернела, с рыжими своими волосами, которые покрывались копотью, выглядел, как один из окружающих его рабочих.
«Отец любил это царство огня, не гнушался доводить до черноты руки, и вместе с тем, чувствовать себя хозяином, повелителем царства теней, в котором черти и духи прислуживают и беспрекословно подчиняются ему. И я юношей тянулся за ним, полный удивления и восхищения им. У входа ждал меня мой напуганный брат Альфред, а дома – мать, которая делала мне выговор за грязную одежду. Ночами снились мне страшные сны о пламени ада».
Господин Леви посмеивается и поигрывает цепями крана. «Кран этот я ввел на фабрику. Но я не похож на отца. Никогда не воспринимался рабочими, как хозяин. Таким я воспринимался только в конторе, господином в кресле, в распоряжении которого были батальоны мастеров и инженеров, и они учились у
