– Эдит?.. Не знаю, каковы ее планы в этом году?
– Поговори с ней, Гейнц, поговори.
– Я готов ехать, – говорит дед.
Снаружи сгустились туманы. Как огромный пресс, воздух стесняет дыхание. Полицейская машина ожидает их у ворот.
– Езжай быстрей, Гейнц, – просит дед, – Фрида ждет нас с обедом.
Беспризорный пес пересек шоссе. Автомобиль поднимается на мост над каналом. Чайки пикируют и кричат над каналом.
– Эти вынуждены будут улететь в теплые края, – удивленно говорит господин Леви.
– Да, – говорит Гейнц, – опоздание может стоить им жизни.
Доехали до остатков леса. Полицейские длинной шеренгой стоят вдоль шоссе. Хейни сын Огня сидит на покрытом известкой камне. Кончилось его дежурство. Рабочего, рвущегося вперед на плакате, он передал сменщику, а теперь сидит и ест обед, приготовленный ему Тильдой. Хейни расстелил на коленях белую салфетку, его огромные, на этот раз чистые руки берут хлеб, а рот не перестает жевать. На камнях справа и слева от него никто не сидит. Рабочие собрались в отдалении от него вокруг высокого крепкого парня, который стоит на ступеньках трактира. На нем коричневая куртка, штаны для верховой езды, черные сапоги. Парень послан профсоюзами – поднять дух рабочих. От жилищ рабочих пришли женщины, из школы – дети с сумками в руках. Все окна трактира раскрыты, чтобы слушать оратора. Один Хейни сидит на камне, и ничто его не может сейчас вывести из сосредоточенного состояния – он ест. Закончив с этим священнодействием, он присоединится к слушателям. «Оратор на ступеньках похож на Эрвина в этой одежде, – думает Гейнц, ведя автомобиль, – и он тоже всадник без коня».
Гейнц ускоряет движение, и господин Леви не жалуется на тряску. И вот, уже асфальтированные улицы стелются им навстречу. И по сторонам дома, окруженные огородами, огражденные черными заборами. На перекрестке стоит продавец сосисок за круглым и блестящим баком. Это улица, ведущая на площадь и к озеру, над которым кружат стаи ворон.
– Приехали домой, – провозглашает Гейнц, словно он вернулся с дальнего путешествия, полного приключений.
Боясь услышать упреки Фриды, все трое, таясь, заходят в салон, и расходятся, кивая друг другу.
Гейнц поднимается на второй этаж. Из ванной доносится звук текущей воды и смех девиц. У дверей в комнату Эдит лежит Эсперанто: знак, того, что она дремлет. На фаянсовой чаше повешена белая шелковая шляпа Франца. Из комнаты Бумбы доносятся странные звуки, будто кто-то пилит и рубит. Бумба проделывает одну из своих операций. Школьный ранец брошен около стула. Вещи разбросаны по маленькому столику и стульям. Атмосфера небрежности и беспечности – по всему пространству этажа. Гейнц открывает свою комнату и застывает: на его кровати лежит Иоанна.
– Что ты тут делаешь, Труллия? – радуется Гейнц при виде сестренки. Он любит ее и ведет с ней беседы, как со взрослой. «Труллия», от слова «тру-ла-ла» – он дал ей эту кличку, означающую особую к ней приязнь.
– Что ты делаешь в моей постели?
– В твоей комнате запах алкоголя, – хмурится Иоанна в сторону Гейнца. Он убирает почти пустую бутылку от коньяка, стоящую на ночном столике.
– Где ты пропадал столько времени?
– Не будь со мной такой строгой, улыбнись немного. Улыбнись, Труллия.
– Где ты был?
– На фабрике, с отцом и дедом.
– Ага, – улыбается Иоанна.
– А теперь расскажи мне, Труллия, что случилось?
– Мне нужен автомобиль назавтра, Гейнц.
– Что, автомобиль? Правильно ли слышу, Труллия? Повтори.
– Ты абсолютно правильно слышишь. Мне необходим автомобиль.
– Но зачем? И ты уже начинаешь… – Гейнц громко смеется.
– Это не смешно, Гейнц. Я должна поехать к своему другу, а это далеко. Там, около улицы со странным запахом. Ты помнишь?
– А, к твоему Саулу? Может, лучше, чтобы он явился сюда?
– Нет, я должна с ним пойти.
– Куда?
– В его Движение.
– Какое Движение?
– Всемирное еврейское сионистское халуцианское Движение скаутов.
– Как? Повтори.
– Это неважно. Ты подвезешь меня туда? Да или нет?
– И что тебе нужно в этом Движении?
– Я должна задать там несколько вопросов.
– И чтобы задать несколько вопросов, ты должна ехать так далеко?
Может, я смогу ответить тебе на эти вопросы, Труллия?
– Нет. В еврейских делах ты разбираешься мало.
– Это верно, Труллия, в еврейских делах я разбираюсь раз от разу все меньше и меньше.
– Если так, то ты везешь меня?
– Повезу тебя туда, Труллия, – гладит Гейнц взлохмаченные волосы сестренки, – там у тебя будет много друзей и подруг твоего возраста… и… приходи с компанией еврейских детей.
– Я приду вечером, еще раз тебе напомнить. Ты можешь забыть.
– Нет, Иоанна, радостные вещи не забывают. Может, возьмешь туда и Бумбу?
– Бумбу? – обиженно говорит Иоанна. – Бумба слишком мал.
– Гейнц! Гейнц! Где Гейнц? Почему ты не идешь обедать? Что с тобой? Я должна бегать за тобой, как за ребенком?
Дверь распахивается, и Фрида врывается с устрашающе сердитым лицом. Гейнц бежит ей навстречу, обнимает и целует.
– Что с тобой? – изумляется Фрида. – Ты болен?
– Ты чудесна, моя старушка. Ты и еще раз ты. Пошли, – Гейнц берет Фриду под руку, – пошли, я поем у тебя в кухне. Там, у тебя, тепло и хорошо. И я голоден, Фрида, голоден, как волк.
– Ты сумасшедший, – улыбается Фрида, – когда еще вытирала тебе, малышу, нос, уже тогда я говорила, что ты сумасшедший.
Глава шестнадцатая
В Берлине идет снег. Беззвучно падают белые хлопья, покрывая за ночь улицы. Утром жители столицы открывают глаза, и вот – неожиданно перед ними – белый праздник. Вскоре белизна на шоссе превращается в грязную коричневую жижицу под колесами машин, а на тротуарах хрустит наледь под ногами прохожих. И только на высотах города – крышах и деревьях – накапливается снег и сверкает белизной над головами идущих, и на электрических проводах стелются тонкие снежные полоски.
Скамья увенчана белым воротником. Дети вылепили снеговика между липовыми деревьями, на лысые вершины которых выскочила седина, удлинили нос морковкой, сделали ему брови из картофельной шелухи, напялили на голову кепку. Двумя угольками, которые вставили ему вместо глаз, он уставился в переулок. Снег белый, уголь черный, холод сильный, уголь – дорогой. Блажен тот, кто успел им запастись.
Стекла домов в переулке – как остекленевшие глаза мертвеца на загримированном лице. Газовые фонари единственные принарядились в береты чистейшей белизны. Воробьи суетятся вокруг них, словно прося, как милостыни, тепла от этих фонарей, стоящих пустыми и холодными в свете дня. А вокруг белого воротника скамьи дети играют в снежки.
