затачивает кончики спичек и делает окна спичечного дома.
– Нет! – вопит Шенке. – В том-то и правда, что нет! Только то, что меня лягнули – сатана, и снег, и моя благоверная, чтобы преисподняя ее поглотила, привело ко всему. Сделай мне утром бутерброд, говорю ей, я иду на собрание помолиться. И в тот же день, в воскресенье, старуха моя ворочается в постели и ворчит: иди, иди, сучий сын, это она мне именем Иисуса. Выхожу я из дома, сердце мое пусто и зубы чисты. Падает снег, и кости мои летают от стужи. На входе в трактир я вижу злодейку Флору, глаза ее подведены снегом. Говорю я себе: «Шенке, душа твоя согрешила, и нужен глоток для ее очищения. Без этого глотка ты дальше не сможешь двигаться, – Шенке вздыхает и делает глоток из стакана, – размышления сердца, это как нарост у человека, возникающий не к добру, так может ли, человек противостоять размышлениям сердца?
– Ни за что! – поддерживает его мнение мужчина в кепке набекрень.
– Может, еще как может, – опять встревает горбун, – тебе нанесли вред запретные размышления по пути в церковь. Когда зло убегает перед амвоном, сразу эти мысли отстают от тебя.
– Чепуха! – кричит Шенке. – Суета сует! Ведь дорога проходит мимо трактира, и злодейка Флора стоит у входа и таким сладостным голоском говорит: «Куда несут тебя ноги, Шенке, в такую стужу и снег? Не согреешь ли душу стаканчиком крепкого питья? Даже ангелы небесные в такую стужу не пропустят случая, чтоб не пропустить стаканчик». Храни душу, говорю я себе, храни душу… Но как приятен глоток грешащей душе. Человек делает первый глоток, но сатана притягивает его ко второму глотку, и стакан тянет за собой следующий стакан. После пятого стакана восходит в мою память святое место, и вот он, святой проповедник, передо мной. Бегу я туда, а спирт воспламеняет мои кишки, и сатана обвиняет, и весь ужас, который опрокидывает на меня проповедник именем святой девы Марии, доходят до горла, и я громко отрыгиваю. Он – Мария, я – отрыгиваю, он – дева, опять отрыгиваю. Он – святая, а у меня снова отрыжка. Рассердился святой на амвоне. «Пьяная свинья, – закричал он, обращаясь ко мне, – немедленно покинь это святое общество, ибо ты оскверняешь его своими устами, свинья!» Кричит святой, а я отрыгиваю и валюсь с ног к его ногам, и валяюсь во прахе. А он: «Вставай, свинья, и не оскверняй этот святой пол». И они хватают меня за рукава и выталкивают наружу, в снег и стужу. А сатана продолжает во мне рыгать, и не прекращает этого дела. Вы слышите меня! Потерял, душу свою я потерял! Душу свою!
– Пей, Шенке, горькую, – пробуждается милосердие у мужчины с кепкой набекрень.
– Глядите, глядите, – неожиданно вскрикивает горбун и указывает на переулок. Двое евреев вышли из мясной лавки, и чернота их длинных пальто особенно выделяется на фоне воздуха, заполненного белыми хлопьями.
– Как черные вороны, что выпорхнули из логова сатаны, – кричит горбун, – черные вороны.
– Что ты все время проклинаешь евреев? – отрывается строитель, посасывающий курительную трубку, от своих спичек. – Они такие же люди, как ты и я.
– Как это – «такие же, как ты и я»! – кривится лицо горбуна. – Эти обрезанные мусульмане и мы – одно и то же?!
– Есть у кого еще использованные спички? – строитель встает и проходит между столиками – собрать строительный материал для своего спичечного домика.
– Дама пик! – ударяет кто-то картой по столу.
– Глупым везет! – выговаривает косоглазый долговязому Эгону, выигравшему партию в карты, будучи рассеянным.
– Капустная голова, а руки картежника.
– Убери копыта, свинья!
– Я крестьянин и сын крестьянина!
На несколько минут возбуждается весь трактир, несутся со всех сторон ругательства, которые не столько громки, сколько скучны. И только снаружи порывами завывает сильный вихрь, свистя, и закручивая снег.
– Мерзость! – роняет Хейни, прикованный взглядом к зрелищу шипящих углей, падающих через железную дверцу в посудину для пепла, поставленную у подножья печки, отодвигает эту посудину с ее места, берет тонкую железную кочергу и сердито шурует в пламени печи с явным отвращением.
Жирная кошка убегает с громким мяуканьем.
– Заткнись, сучка! – ударяет ее Хейни, и продолжает шуровать в горящих углях. – Заткнись, не то размозжу тебе голову! Нечисть!
– Отцепись от печки, – говорит ему Флора, – ты наполняешь дымом все помещение.
– Ты позоришь своим присутствием здесь воздух больше, чем дым и печь вместе взятые, – пытается Хейни снова всколыхнуть в сердце гнев на свою жену, и не может. Сидит, положив руки на стол. Справа и слева от него замолкают, как и он, и глядят с изумлением наружу, где бесчинствует ветер и валит, не переставая, снег.
Порыв ветра врывается в трактир, дверь открывается, и двое мужчин входят внутрь. Один из них – Пауле, второй – незнакомец. Стоя у дверей, снимают пальто, отряхивают снег с обуви, притоптывая, и провозглашают: «Выше головы – мы пришли!»
Пауле тут знаком всем, незнакомец же не в силах развеселить посетителей трактира. У него впалая грудь и отсутствует глаз. На нем красный свитер и кепка на лысеющей голове. Обычный тип из тех, кто шатается в эти дни по улицам. Только перчатки у него высшего сорта, то ли где-то сворованные, то ли оставшиеся от старых добрых времен.
– Два больших бокала светлого пива! – провозглашает одноглазый незнакомец приказным тоном.
– Жалкое существо, но какой голос! – удивляется Бруно, перекатывая во рту сигару.
– Твое здоровье, Пауле, – подмигивает незнакомец одним своим глазом.
– Ваше здоровье, мастер, – отвечает Пауле.
«Мастер»? Все смотрят в сторону прилавка, на кожаные перчатки незнакомца, на движение кадыка – вверх и вниз – у обоих при каждом глотке. Пауле отирает рот рукавом, а мастер – чистым платком, который достает из кармана, к большому удивлению Флоры и Бруно.
Помахивает незнакомец платком перед носом Флоры:
– Да, да, женщина! Знавали мы дни и получше сегодняшних.
– Рюмку коньяка мастеру! – громко выкрикивает Пауле.
Что этот зазнайка Пауле похваляется своим мастером, будто он принц какой-то. И эта праведная Флора, поглядите, как она кудахчет вокруг него, и гогочет, как гусыня! И вот уже, погружены Бруно и Пауле в дружескую, явно не пустую, беседу с мастером, говорящим громко, насильно заставляющим всех слушать. И уже всем известно, что глаз он потерял в мировой войне, а свою мастерскую вынужден был продать из-за инфляции. Был кузнецом, подковывал лошадей. С большим статусом был! Голос его режет слух, и, кажется, именно мертвый глаз движется на его неподвижной физиономии.
– Пей! – жалость пробуждается у Флоры. – Ублажи сердце за мой счет.
– Боже упаси! – опрокидывает рюмку в горло одноглазый, и извлекает кошелек. – Порядок должен соблюдаться!
И возвращается к своему громкому рассказу.
Он ограблен, все у него забрали, война – глаз, инфляция – деньги. Пошел он работать на фабрику, пришла безработица – вышвырнули его оттуда. Один нарост остался на дверях его бывшей мастерской в облике продавца тканей по имени Авраам Коэн, выклевывающего ему глаза и сердце каждый раз, когда он проходит мимо.
– Ах, что вы говорите? Ах! – раз от разу всплескивает руками Флора.
– Так оно! Точно так! – поддакивает Пауле своему мастеру.
И Бруно тоже подтверждает, выпуская дым из трубки и кивая головой. Но посетителям трактира незнакомец не нравится. Что это он опрокидывает рюмку за рюмкой и изливает горькую свою судьбу? Такая судьба тут у многих, но никто из них не исповедуется.
И все же, это тоже к лучшему, если хвастун и этот чужак развевают горечь и скуку, и многие слушают одноглазого незнакомца.
– Женщина, что тебе остается после года работы? Был я мастером в дни мира и лейтенантом в дни войны, а что тебе остается, женщина?
