и Берье – 'анархистами', и который уже 27 декабря 1851 г., после того как Бопапарт утихомирил этих 'анархистов', кричит, что 'невежественные, невоспитанные, тупые пролетарские массы' совершили предательство по отношению к 'дарованиям, знаниям, дисциплине, духовному влиянию, умственным ресурсам и моральному авторитету средних и высших слоев общества'. Тупой, невежественной и подлой массой была именно сама буржуазная масса. Правда, в 1851 г. Франция пережила что-то вроде небольшого торгового кризиса. В конце февраля обнаружилось уменьшение вывоза по сравнению с 1850 г., в марте упала торговля и стали закрываться фабрики, в апреле положение промышленных департаментов казалось таким же отчаянным, как после февральских дней, в мае дела все еще не поправились, еще 28 июня портфель Французского банка огромным ростом вкладов и столь же огромным сокращением учетных операций свидетельствовал о застое в производстве, и только в середине октября дела стали постепенно поправляться. Французская буржуазия объясняла себе этот торговый застой чисто политическими причинами, борьбой между парламентом и исполнительной властью, неустойчивостью временной формы правления, страшной перспективой второго воскресенья мая 1852 года. Я не стану отрицать, что все эти обстоятельства повлияли на упадок некоторых отраслей промышленности в Париже и департаментах. Но во всяком случае это влияние политической обстановки было лишь местным и незначительным. Это лучше всего доказывается тем, что торговля стала поправляться именно в середине октября, как раз в такой момент, когда политическое положение ухудшилось, политический горизонт покрылся тучами и каждую минуту можно было ожидать удара грома из Елисейского дворца. Французский буржуа, 'дарования, знания, проницательность и умственные ресурсы' которого нс идут дальше его носа, мог, впрочем, в течение всей лондонской промышленной выставки носом натыкаться на причину своих торговых бед. В то время как во Франции закрывались фабрики, в Англии разразились торговые банкротства. Если во Франции в апреле и мае дошла до апогея промышленная паника, в Англии в апреле и мае достигла апогея торговая паника. Шерстяное производство, шелковая промышленность страдали как во Франции, так и в Англии. Хотя английские хлопчатобумажные фабрики и продолжали работать, но они получали уже не те прибыли, как в 1849 и 1850 годах. Вся разница была лишь в том, что во Франции был промышленный кризис, а в Англии – торговый, что во Франции фабрики останавливались, а в Англии расширяли свое производство, но при менее выгодных условиях, нежели в предыдущие годы, что во Франции наиболее пострадал вывоз, а в Англии – ввоз. Общая причина этого, которую, разумеется, не следует искать в пределах французского политического горизонта, бросалась в глаза. 1849 и 1850 годы были годами самого высокого материального процветания и перепроизводства, результаты которого обнаружились лишь в 1851 году. Перепроизводство в начале этого года особенно усилилось из-за предстоявшей промышленной выставки. К этому еще присоединились следующие особые обстоятельства: сначала недород хлопка в 1850 и 1851 гг., а потом уверенность в лучшем урожае хлопка, чем того ожидали, сначала подъем, а потом внезапное падение цен на хлопок – словом, колебания этих цен. Сбор шелка-сырца оказался, по крайней мере во Франции, ниже среднего. Наконец, шерстяная промышленность с 1848 г. так выросла, что производство шерсти не могло поспевать за ней, и цены на необработанную шерсть поднялись несоразмерно высоко по отношению к ценам на шерстяные изделия. Итак, мы уже видим в положении с сырьем для трех мировых отраслей промышленности троякое основание для торгового застоя. А помимо этих особых обстоятельств кажущийся кризис 1851 г. представлял не что иное, как заминку, которая постоянно происходит с перепроизводством и чрезмерной спекуляцией в течение промышленного круговорота, прежде чем с напряжением всех сил они лихорадочно не пробегут последнюю часть цикла и снова не возвратятся к своей исходной точке, всеобщему торговому кризису. В такие промежутки истории торговли в Англии происходят торговые банкротства, между тем как во Франции приостанавливается сама промышленность – отчасти потому, что она вытесняется со всех рынков конкуренцией англичан, которую она в этом случае уже не в состоянии выдержать, отчасти же потому, что она в качестве промышленности, производящей предметы роскоши, особенно чувствительна ко всякому застою в делах. Таким образом, Франция кроме всеобщих кризисов переживает еще свои собственные, национальные торговые кризисы, которые, однако, гораздо больше определяются и обусловливаются общим состоянием мирового рынка, нежели влиянием местных французских условий. Небезынтересно будет противопоставить предрассудку французского буржуа суждение английского. Одна из крупнейших ливерпульских фирм пишет в своем годовом торговом отчете за 1851 год: 'Редкий год более обманывал возлагавшиеся на него вначале надежды, чем истекший. Вместо единодушно ожидаемого сильного процветания этот год оказался одним из наиболее обескураживающих за все последнее двадцатипятилетие. Это, разумеется, относится лишь к торговым, а не к промышленным классам. И, однако, в начале этого года было, без сомнения, достаточно данных, чтобы ожидать противоположного: товарных запасов было мало, капиталов – изобилие, съестные припасы были дешевы, можно было надеяться да богатый урожай, ничем не нарушаемый мир на континенте и никаких политических или финансовых затруднений в самой стране, – в самом деле, казалось, торговля могла распустить крылья шире, чем когда-либо… Чему же приписать этот неблагоприятный результат? Мы думаем – чрезмерному росту торговли как предметами ввоза, так и предметами вывоза. Если наши купцы сами не введут свою деятельность в более тесные границы, то ничто не может удержать нас в равновесии, кроме паники через каждые три года'. Представим себе теперь среди этой торговой паники французского буржуа с его помешанным на коммерции мозгом, который все время терзают, теребят, оглушают слухи о государственных переворотах и восстановлении всеобщего избирательного права, борьба между парламентом и исполнительной властью, распри фрондирующих друг против друга орлеанистов и легитимистов, коммунистические заговоры в Южной Франции, мнимые жакерии в департаментах Ньевр и Шер, рекламы различных кандидатов в президенты, широковещательные лозунги газет, угрозы республиканцев защищать конституцию и всеобщее избирательное право с оружием в руках, апостольские послания эмигрировавших героев in partibus, предвещающие светопреставление ко второму воскресенью мая 1852 г., – II тогда мы поймем, почему буржуазия, задыхаясь среди этого неописуемого оглушительного хаоса из слияния, пересмотра, продления, конституции, конспирации, коалиции, эмиграции, узурпации и революции, обезумев, кричит своей парламентарной республике: 'Лучше ужасный конец, чем ужас без конца!'. Бонапарт понял этот крик. Его понятливость усиливалась растущим нетерпением кредиторов, которым казалось, что с каждым заходом солнца, приближавшим последний день президентства, второе воскресенье мая 1852 г., движение небесных светил опротестовывает их земные векселя. Они стали настоящими астрологами. Национальное собрание лишило Бонапарта надежды на конституционное продление его власти; кандидатура принца Жуанвиля не допускала дальнейших колебаний. Если когда-либо событие еще задолго до своего наступления отбрасывало вперед свою тень, так это был государственный переворот Бонапарта. Уже 29 января 1849 г., всего лишь через месяц после своего избрания, Бонапарт сделал Шангарнье предложение в этом смысле. Его собственный премьер-министр Одилон Барро летом 1849 г. в завуалированной форме, а Тьер зимой 1850 г. открыто говорили о политике государственного переворота. В мае 1851 г. Персиньи еще раз попытался заручиться поддержкой Шангарнье в пользу переворота, a 'Messager de l'Assemblee' предал эти переговоры гласности. Бонапартистские газеты при каждой парламентской буре угрожали государственным переворотом; ч чем ближе надвигался кризис, тем смелее становился их тон. На оргиях, которые Бонапарт устраивал каждую ночь с фешенебельными мошенниками мужского и женского пола, всякий раз как только приближался полуночный час и обильные возлияния развязывали языки и воспламеняли фантазию, государственный переворот назначался на следующее утро. Сабли вынимались из ножен, стаканы звенели, депутатов выбрасывали из окон, императорская мантия падала на плечи Бонапарта, пока наступающее утро не разгоняло призраков и изумленный Париж не узнавал от невоздержанных весталок и нескромных паладинов об опасности, которой он еще раз избежал. В сентябре и октябре слухи о coup d'etat не умолкали ни на минуту. Тень уже покрывалась красками, как цветной дагерротип. Стоит только перелистать европейские газеты за сентябрь и октябрь, чтобы найти в них сообщения буквально такого содержания: 'Слухи о государственном перевороте наполняют Париж. Говорят, что столица ночью будет занята войсками, а на утро появятся декреты, распускающие Национальное собрание, объявляющие департамент Сены на осадном положении, восстанавливающие всеобщее
