– Что ты сказал, Зерах? – удивляется дед. – О каком оптике ты говоришь? Мне такой не знаком. Ты его рекомендуешь?
– Извините. Это была просто оговорка.
– Поехали, дядя Альфред, – говорит Гейнц.
Но дядя не собирается ехать. Он укутал колени тигриной шкурой, ему все еще холодно, и он сплетает пальцы рук на письменном столе покойного брата.
– Спасибо, – улыбается он отцу и Гейнцу, и даже Зераху, и отрицательно качает головой.
– Езжай! – подгоняет его дед. – Скоро семь. Магазины закрываются.
– Спасибо, отец. Не хочу я сегодня выходить из дома. Не хочу, – решительно говорит дядя.
– Время близится к семи, – опускается Гейнц в кресло, которое заскрипело под ним.
– Семь? Филипп должен появиться в любую минуту.
– Филипп? – дед тоже опускается в кресло.
При упоминании имени Филиппа все задумываются, даже Бумба замолкает. Только лицо Эдит побледнело, и рука ее гладит шерстку Эсперанто. Не слышно обычного смеха кудрявых девиц. Уже несколько недель они не красятся, не пользуются украшениями и духами. Для кого? Друзья их частью сбежали из Германии, частью вообще перестали с ними встречаться. Теперь они перебегают глазами от Эдит к дверям, и обратно.
– Аполлона выпустили из тюрьмы, – говорит Инга, словно пытаясь удивить себя и всю семью.
– Мы видели его и говорили с ним, – добавляет Руфь.
– Что вы говорите! – удивлен дед.
– Да, он освобожден, дед. Просто открыли перед ним дверь камеры и выпустили.
– Говорил я вам, что не все так плохо, – говорит дед.
– И что он теперь будет делать? – спрашивает Гейнц.
– Приказали ему покинуть Германию в течение месяца.
– И куда он поедет?
– Он получил визу в Южную Америку, и очень доволен. Там неплохо певцам его жанра.
Фрида пересекает комнату в столовую. В руках у нее банка с зелеными сосновыми ветками. Проходит мимо Фердинанда, тот чихает.
– Ш-ш=ш! – выговаривает ему дед.
– Вы уже слышали? – говорит Фердинанд. – Наш друг, Шпац из Нюрнберга, тоже стал нацистом.
– Предупреждала я тебя: перестань говорить глупости, – говорит ему Руфь.
– Это не глупости, а правда. Везде огромные объявления о скором выходе в свет иллюстрированного альбома стихов...
– Какого альбома? – недовольно перебивает его дед.
– Альбома стихов поэта Бено и художника Вольдемара Шпаца о колоссальном шествии нацистов в Нюрнберг! – почти декламирует Фердинанд.
– Но Шпац нарисовал портрет нашего отца, – поднимает голову Эдит, и в голосе ее испуганные нотки. – Портрет отца написан рукой нациста!
– Снять портрет со стены! Вернуть его Шпацу! – говорят кудрявые девицы в один голос.
– Но это единственный портрет отца, который у нас есть, – с отчаянием в голосе говорит Эдит.
– Мы не можем оставить у нас портрет, подписанный именем нациста.
– Вы сильно преувеличиваете, – вмешивается Франц, – все, что касается нацистов, сильно вами преувеличено. Хотя они ненавидят евреев, но их нельзя сбрасывать со счетов. Даже доктор Вольф говорит, что...
– Мы не хотим знать, что говорит доктор Вольф, и что говоришь ты. Еще будешь рассказывать нам, как твой доктор, о великой эпохе Германии...
– Точно! Именно так!
– Дети, перестаньте ссориться! Франц еще ребенок. Не спорьте.
– Минуту, дети, пожалуйста, минуту, – слышен голос дяди Альфреда, и все успокаиваются. Руки его спокойны, и спина покоится на спинке стула, – я спрашиваю вас, дети, когда молодой художник из Нюрнберга рисовал портрет вашего отца, он уже был нацистом?
– Альфред, что за вопросы ты задаешь детям. Они что, могли привести нациста в наш дом, в дом их отца?
Руки Эдит замерли на платье, голова Эсперанто у нее на коленях.
– Он был добрым и прямодушным парнем, дядя Альфред. Да, он очень любил нашего отца, очень.
– Если так, дети, если он не был нацистом во время написания портрета вашего отца, нечего возвращать ему сейчас картину. Нет, дети, вы не должны этого делать. Если вы ему ее вернете, он ее уничтожит, чтобы стереть свое прошлое, когда он не был нацистом, а человеком добрым и прямодушным, и любил вашего отца. Сейчас он, быть может, хочет отречься от этой любви, но человек, отрекающийся от своего прошлого, потерян навсегда. Нет, дети, нельзя такое делать человеку, который был вашим другом. Придет день, и у него раскроются глаза. Если он тогда почувствует себя отсеченным от своих прошлых произведений, будущего у него не будет. Недолго он будет слепым, дети, ибо судьба людей искусства – видеть. А он истинный художник. Это видно по портрету вашего отца. Его глубокая и чистая душа художника проглядывает оттуда. Вам надо хранить для него его творение, дети, чтобы в будущем душа его очистилась. Придет день, и он предстанет перед портретом вашего отца, перед своим прошлым. Эта встреча излечит его от сделанных им ошибок. Будущее вашего друга в ваших руках.
– Дядя Альфред, – прерывает его Гейнц, – нам ли надо беспокоиться о предателях?
– Да, сын мой, да. В эти дни прямодушные люди должны быть праведниками.
– «Эти дни, эти дни». Альфред, чего столько говорить об «этих днях» – сердится дед, встает с кресла, чтобы угостить всех превосходными сигарами. Держит портсигар открытым. Все торопятся взять сигару, кроме дяди Альфреда, который никогда не курил.
В столовой звенит посуда, и готовятся к ужину. В доме принцессы, который стал клубом гитлеровской молодежи, орут громкоговорители и в этот вечер. Звуки песни рвутся с площади в закрытые окна:
Шесть раз раздается кукованье в передней, и Эдит смотрит на свои ручные часы. «Если придет, сначала будет трудно, потом привыкнем. Все будет в порядке. Должно быть в порядке». И рука ее возвращается на шерстку Эсперанто.
Золотые тяжелые часы дяди Альфреда висят на золотой цепочке, тянущейся через его живот. Наследство от деда профессора.
– Шесть! – провозглашает дядя. Но по лицу его, глазам и устам видно, что он намеревался сказать что-то совсем другое.
– Ну и что? Шесть так шесть, – сердится дед на сына. – Почему надо об этом столько говорить?
– Еще немного, и должен прийти Филипп, – говорит Гейнц, и это вовсе никого не успокаивает.
И тут дед ищет спасения у Зераха, это стало его привычкой в последнее время обращаться взглядом к лицу Зераха, всегда успокаивающему в моменты нервного напряжения. Но, Боже правый! Зерах сегодня не тот Зерах. Он мигает, сидя напротив дяди Альфреда, который тоже усиленно мигает, и ощущение такое, что они подмигивают один другому, и этого дед не может вынести: двое мужчин моргают в комнате! А он ощущает необходимость в разговоре по делу, которое успокоит все лица и глаза. И он говорит Бумбе:
– Дорогой мой, принеси мне носовой платок. Не беги. Иди медленно, чтобы не сломать ногу на ступеньках, медленно-медленно, дорогой.
Но теперь подмигивают друг другу дед и Бумба, ибо и Бумба может говорить по делу.
– Сколько времени мне оставаться снаружи, дед?
