Гейнц приближает голову к Филиппу и чувствует запах конторы и старых папок.
– Возвращайся к нам, Филипп, – почти приказывает он, – мы все тебя ждем.
Перед дверью Розалия устало тянет ноги. Палка господина Гольдшмита стучит по полу. Звонит телефон. Но Филипп не подходит к нему. Несколько коротких звонков, и телефон замолкает. Между липами полощется флаг со свастикой. Зимнее солнце восходит. Сверкает снежной белизной утренний свет.
– Возвращайся домой, Филипп.
– Нет! Нет!
– Эрвина нет. Эрвин больше никогда не вернется. Как Отто. Как старая мать Хейни.
– Нет у меня сил всегда сидеть на стуле, который освободится за вашим столом.
– Не делай ее несчастной, Филипп!
– Это я делаю ее несчастной?
– Не было у нее выхода. Только такой человек, как Эрвин, смог излечить ее душу от Эмиля Рифке. Любовь ее к Эмилю вобрала в себя весь яд этих лет, всю скверну, что накопилась в этой стране. Всю ее жизнь здесь, ее веру, любовь к стране, в которой она родилась. Все, чему учил ее отец, учителя, окружающие ее люди. Все это любовь ее к Эмилю превратила в грубую ложь. Весь ее мир, во всей своей цельности и устойчивости, рухнул в одночасье. Эрвин вернул ей веру в то, чему ее учили и всегда рассказывали. Эрвин как бы представлял ту Германию, на многообразии которой мы воспитывались, мечтали, грезили будущим. Эрвин был немцем, как и Эмиль, но абсолютно отличался от него, и таким образом помог ей вернуться к себе. Филипп, ты должен понять значение всего этого. Теперь, когда рухнул на нас наш мир, она ведет себя спокойнее всех. Эдит поддерживает дух у всех в доме.
Филипп понимает и молчит. Усталость и бледность исчезла с его лица. Оно покраснело. Губы его раскрылись, но не слышно никакого ответа. Гейнц не отстает:
– Сегодня вечером приезжай к нам. Мы ждем тебя к ужину. Дело не терпит отлагательства. Нужен совет. Эдит не дает нам принять хоть какое-то решение. На каждое предложение отвечает: посоветуемся с Филиппом. Желание отца было, чтобы по любому серьезному делу советоваться с тобой.
Филипп встряхнулся, словно помолодел и внезапно освободился от тяжелого груза. Голова его прояснилась. Он все еще боится встретиться с ней лицом к лицу, но в нем растет желание ее увидеть. Голос его все еще подозрителен:
– Кто будет вечером на этом совете?
– Только семья. Может, еще Зерах.
– Зерах? Кого это в вашем доме зовут Зерах?
– Он от Иоанны. Халуц из Палестины, которого Иоанна привела к нам жить. Пришелся всем по душе. Сможешь быть у нас в семь часов?
Филипп утвердительно кивает головой.
В окно они видят киоск Отто и черную шаль старухи-матери, втоптанную в снег.
– Отлично, что ты пришел, – говорит Герда мягким голосом, но глаза ее холодны.
При входе в коридор взгляд его наткнулся на мужские комнатные туфли. Жалюзи опущены, портьеры затянуты. Маленькая лампочка у кровати мерцает слабым светом. Уличный шум доходит как бы издалека. На столе скатерть в пятнах. В тарелке недоеденный ломоть хлеба. На дне чашки остаток кофе, рядом с чашкой корзинка с рваными носками. Мужской носок с воткнутой в него иголкой лежит на столе. В комнате холодно. Железные дверцы печки открыты, внутри виден холодный пепел. В кухне капает из крана вода, и это единственный звук в квартире.
– Где ребенок? – спрашивает он и проводит рукой по лбу.
– У родителей, – отвечает она простуженным голосом.
– Вот, для него, шоколад, – понижает он голос, боль вспыхивает в ее холодных глазах. В слабом свете настольной лампы у постели – большая закрытая коробка шоколада и открытая книга стихов Рильке «Книга нищеты и смерти». Глаза ее закрываются и открываются на каждый скрип и звук. Она опускается на стул, и руки недвижно лежат на коленях. Она очень исхудала в последние недели. Сеть мелких морщинок – вокруг ее глаз. Только высокий лоб чист, каким был в молодости. Руки ее нервно шарят по карманам в поисках сигарет.
– Принесу кофе, – встает она со стула.
Шаги ее медлительны, движения тяжелы. Он хочет ей сказать, чтобы она закрутила кран на кухне, и не может. Он следит за ней, пока она не скрывается.
«Годы съели ее красоту. Разрушили лицо и тело. Все прошедшие годы были заполнены страстью к ней. Жизнь каждый раз обретала новые формы. Но за всеми этим формами скрывалась она, Герда, единственная женщина, которую я любил».
Она не закрыла кран, и падение капель придает ритм его мыслям. «Единственная, которую любил».
– Почему ты не закрыла кран?
– Он протекает. Некому его починить.
Она ставит поднос на стол, опускает голову и руки ее поигрывают пустой чашкой, которую она поставила для Гейнца. Печаль ощутима в медлительности ее пальцев.
«Герда, всегда Герда».
– Что у тебя, Герда? – подходит он к ней. – Как твои дела в эти дни? – аромат хороших духов обволакивает его. Аромат свежести и чистоты.
Лицо ее замкнуто, губы сжаты. Она только поводит плечами в ответ. Стоит рядом с ним и все же отдельно. Короткий взгляд, и она отводит от него глаза.
– Сразу с приходом Гитлера к власти, я позвонил Курту. Эрвин сказал мне, что о тебе побеспокоятся.
– Курт сбежал в Россию.
– Как это? Сказал, что тебя не оставят.
– Получил приказ – бежать. Они не требует восстания против Гитлера. Они изгнали отсюда каждого лидера, который мог допустить идею восстания.
– И Курт им подчинился?
– Курт подчиняется всегда.
– И тебя оставили здесь, пожертвовали тобой?
– Нет. Курт предлагал мне бежать с ним.
– Почему же ты не сбежала?
Она берет чайник и наливает ему в чашку.
– Пей, Гейнц.
Он отталкивает от себя полную доверху чашку, капли проливаются на стол.
– Почему ты не сбежала? – кричит он ей в лицо.
Она отшатывается, и он пытается себя сдержать.
– Сбегу в Россию? В страну, где погиб Эрвин?
– Что тебе сказали о судьбе Эрвина?
На лице ее отвращение, в глазах – ненависть. До того она далека, что, кажется, Гейнц не существует в комнате. Он не выдерживает этой отдаленности, и старается вернуть ее к себе:
– Ты должна исчезнуть отсюда. Сбежать.
– Зачем? Какой еще смысл в моем побеге?
– Смысл – жить. Ты же мать, Герда, у тебя есть сын.
– Родители мои вырастят его. Они воспитают его в духе Эрвина.
– Твой долг самой воспитать сына.
– Мое сердце и моя душа опустошены. Какое может быть воспитание?
– Приди в себя, Герда. Возьми ребенка и скройся отсюда!
– Нет! Нет! Здесь, в Германии, я должна нести ответственность за смерть Эрвина.
Голоса их были резкими. Теперь стало тихо. Только слышно, как падают капли из крана на кухне. Платье ее чернеет на фоне белого кафеля, руки ее прижаты к холодным плиткам печи. Между нею и ним – стол. Он держится за него, словно лишился сил. Он бессилен перед Гердой, которая так замкнута и
