под покровом ночи, они хотели это сделать. Пришел священник и сказал:
– Не стоит. Слово мы сотрем, а накажут хозяина ресторана. Нечего нам выступать героями за чужой счет. Совесть наша облегчится, но судьба еврея будет тяжкой.
В ту ночь они стояли у окна и смотрели на надпись. Улица была полна света и народа. Многие приходили издалека. В перемещениях множества людей в эти дни было что-то хищное, звериное желание рвать и рушить, кусать, пожирать. Жажда действия изводил и доктора, наполняя рот сухостью, и сотрясая тело, как в лихорадке. И доктор не отдавал себе отчета, то ли это жажда жизни, то ли – смерти. Иногда доктор силился утолить эту жажду какими-то отчаянными планами, иногда – мыслями о пистолете. Но это всегда гнездилось в нем, и когда он пытался отключиться от этого безумия, им овладевало чувство одиночества и возвращало хищное дыхание уличных масс.
– Мне нужно что-то сделать! – вскрикивал доктор Гейзе, обращаясь к священнику Фридриху Лихту и указывая на надпись, – нечего нам ждать, пока улица опустеет, и погаснут фонари. Выйдем сейчас же. Сию минуту. Сотрем это слово на глазах у ликующей толпы. И пусть арестуют нас. Тогда наше действие не припишут хозяину ресторана.
Священник положил руку доктору на плечо:
– Мы должны отказаться от этого. Это их сатанинский стиль: мы, может быть, будем отпущены, еврей – никогда.
«Юде»! – слово продолжает вопить. Доктор, стоя у окна ощущает сухость во рту, и от накатывающих волн лихорадки лицо его багровеет. Вздох вырывается у него, и Оттокар тоже подходит к окну. В этот момент пролетает самолет в светлом небе. Гигантский корпус летит на бреющем полете над заснеженными крышами. Серебристого цвета фейерверк и листовки разлетаются в воздухе. Множество рук старается поймать их, словно манну небесную. Люди подбирают листовки на снегу. Дети визжат от восторга и гоняются за листовками. Оттокар следит за взлетающей громадиной, жужжание которого раздражает и не дает покоя.
– Доктор, – Оттокар старается подавить это комариное жужжание, словно впивающееся в душу, – арестовали Нанте Дудля. Знаете, что это означает?
Доктор словно бы не услышал выкрик Оттокара. Взгляд его прикован к улице и потоку людей под дождем листовок. Новое правительство поливает народ новыми законами и правилами чрезвычайного положения. Мужчины с кожаными портфелями, женщины с корзинами для покупок, уличные торговцы, полицейские, дети... У всех в руках листовки. Водители выходят из машин – поймать листовку. Летит камень в надпись «Юде». Подростки под окном доктора Гейзе швыряют камни и снежки. Каждый раз, когда камень попадает в надпись, раздаются восторженные крики под окном доктора. Никто из огромной толпы на улице даже не пытается остановить подростков, швыряющих камни. Люди освобождают тротуар бесчинствующим подросткам.
«Страх!» – во рту доктора сухо, он лишь невнятно сипит, – страх, это великий творец, он создает человека, создает народ. Он протягивает руку к оконной ручке. Чувство голода из его внутренностей рвется повелением – «не отступай перед этой реальностью – врывайся в нее! Руками, голосом. Отмени эту уличную реальность своей волей, своим поступком!»
Доктор оглядывается по сторонам – найти какой-либо предмет и швырнуть его в разбушевавшихся подростков. Ничего нет, кроме пустой чашки. Он открывает окно и в комнату врывается резкий порыв ветра. Оттокар отводит его руку вниз и закрывает со стуком окно.
– Нечего вам тут делать, доктор! – доктор закрывает глаза и отступает от окна, чтобы ничего не видеть. «Страх, страх господствует над всем, и над тобой, в том числе...» Открывает глаза и снова бросается к окну. Штурмовик учит подростков точно попадать в цель. Камень летит и ударяет в самый центр слова «Юде».
Подростки рассеиваются, торопятся к остановившемуся трамваю – успеть к началу школьных занятий.
Из дома выходит привратник с метлой, подметает камни, разбросанные перед фасадом камни, свистит в свисток. Молодая женщина проходит мимо, толкая коляску с ребенком. К коляске прикреплен бумажный красный флажок с черной свастикой. Останавливается напротив дома и поднимает листовку, мельком прочитывает и прячет под детское одеяло.
– Не понимаю, – бормочет доктор, – и все же, понимаю.
– И я не понимаю, доктор. Чем больше я силюсь осознать, как все это произошло, тем больше становлюсь в тупик. Трактир был полон друзьями Нанте Дудля. Время было вечернее, когда люди выходят прогуляться по берегу Шпрее. Трое, вошедших в трактир, ничем не отличались от остальных. Те же круглые шляпы, те же теплые пальто, те же добротные ботинки, и те же коричневые прогулочные трости. Все трое были пузатыми и курили толстые сигары. Сидели в углу и попивали пиво. Никто не испытывал к ним никаких подозрений, ибо какую опасность могут представлять три скучных толстяка среди стольких крепких кулаков, который не очень остерегался в разговорах. Вообще, в пивной Нанте никогда не соблюдали осторожности. Там они создали свою реальность, которая ослепляла их и не давала им видеть то, что происходит вокруг.
– Медведи в своей берлоге, – прерывает его доктор.
– Точно. Вы говорите, словно там были. Мы даже не обратили внимания на то, что крестьяне, приезжающие на рынок, уже не останавливаются на ночлег у Нанте. Кто-то их предупредил. Но заговорщики были уверены в своей силе. В этот вечер поставили дежурных на входах в дом, были уверены в безопасности, пили шнапс и болтали. Нанте сам не был спокоен. С большим подозрением поглядывал на толстяков. В эти дни он с подозрением относился к любому чужаку. Вообще не покидал дома. Я стоял рядом с ним. Руки его были все время в движении, подбородок дрожал каждый раз, когда он обращал взгляд на толстяков, сидящих в углу. Тогда он делал глоток молока из стакана, всегда стоящего рядом с ним, и прополаскивал горло, не в силах сразу проглотить. Один из толстяков подошел к прилавку, заказать еще пива. Посмотрели они друг другу в глаза, и что-то в этом скрещении взглядов сильно взволновало Нанте. Толстяк ушел, Нанте приблизил ко мне голову и быстро прошептал:
– Граф, вовсе мне не хочется быть пророком, но глаза в голове моей, мозг в затылке, и язык рвется сказать, что предвидит сердце. Мы с вами, граф, люди искусства, и, между нами говоря, у людей искусства есть склонность к пророчеству. Вы пророчествуете в лепке, я – на губной гармонике. Вы пророчествуете в камне и вам хорошо. Камень тверд, и все, что вы вырезаете в нем, остается навечно. Я же роняю пророчества в звуках, и они тут же исчезают. Несмотря на это, я не говорю вам, что мне плохо. Вовсе не плохо человеку, мудрость которого растет из его рта. Я вам все еще не рассказал, что недавно произошло со мной. В молодости у меня сломался зуб. Из-за курительной трубки, которую я все время держал между зубов. Извлекли остаток зуба, и теперь трубка торчала в дыре между зубами. И тут я почувствовал неудобство, трубка на что-то наткнулась, и весь рот разболелся. И я про себя подумал: Нанте, ты совсем прогнил. Недостаточно тебе язвы желудка, вот и во рту все гниет. Пошел я к дантисту. И что у меня оказалось во рту? Не гниль, говорит дантист, а растет у тебя зуб мудрости. Я сгниваю от язвы, а мудрость растет сама по себе. И это в моем возрасте и положении. Я много размышлял по этому поводу. Известно, что человек все время изменяется, граф. Человек чувствует, что движется к гибели, но он – отдельно, и дело это – отдельно. Теряет форму и обретает форму. Гниет во внутренностях и обновляется во рту. Граф, нет у меня желания вторгаться в ваше искусство, но то, что у меня растет зуб, не хуже, чем то, что вы выскабливаете из камня. И пророчество мое и есть пророчество, несмотря на то, что родилось оно от зуба и болезненной язвы. Ведь еще Иисус говорил о зубе и щеке, когда сказал: ударят тебя по щеке, подставь вторую. В этом секрет всех страшных бед, которые свалились на нас. Жажда мести захватила людей. Это не ново. Это было и до Иисуса. Получал человек пощечину, и тут же возвращал ее тому, кто нанес ее ему. Так отец ведет себя с сыном, и сын со своим сыном, муж с женой, жена с мужем, друг со своим другом, любовник со своей любовницей. Так ведут себя страны, правительства, партии в войнах и революциях. Это всегда одно и то же, власть против власти, сила против силы, удар за удар, око за око, зуб за зуб. Это закон щеки и зуба! Месть и битье – бесконечной цепочкой. Но, граф, должен же когда-нибудь быть этому конец! Встанет некто, мужчина из мужчин, мужественный среди мужественных, и даже, получив пощечину, не ответит, потрет щеку и не вернет пощечину ближнему. И тогда это будет последняя пощечина, и не будет больше пощечин и мести. Мужчина из мужчин отменит «зуб за зуб». Внезапно случится чудо, что в теле мира, который все больше сгнивает, вырастет зуб мудрости. И все, что было до сих пор, было гниением с
