– Да, да, господин офицер, добрыми намерениями вымощена дорога в ад. Но, господин офицер, если ваши намерения добры, кому это добро предназначено? Понятно, господин офицер, что вы хотите нас видеть далеко отсюда. Это не требует долгих объяснений. Все абсолютно ясно!
Дед глубоко задел Эмиля. Одним махом слетают с его лица вся тоска, вся мягкость и даже жестокость. Осталось лишь выражение оскорбительной обиды. Желание спасти Эдит и ее семью возвышало его в собственных глазах, давало ему в аду его жизни чувство аристократичности души, широту сердца, и даже любовь к ближнему. Снова возникла возможность только ей доказать свои добрые качества. Так она запомнит его – своего избавителя и спасителя, так будет благодарна ему в своем сердце. А теперь дед забирает у него последнюю опору. Он намеренно исказит его добрые намерения, рассказав Эдит о его появлении в их доме лишь для собственной его, Эмиля, выгоды!
– Нет, господин Леви, я не требую себе выгоды, а только вашего спасения. Во имя спасения вашей жизни.
– Но почему?
– Господин Леви, Эдит сделала мне в прошлом великое добро, доказав мне свою верность. И я хочу отплатить ей добром за добро. Это оплата за ее верность.
Ах, дед, дед! Решил отомстить офицеру, а в результате тот отомстил ему. Смотрит дед в лицо Эмиля, пытаясь разгадать тайны своей внучки.
– Вы были нацистом в период Республики?
– Да, господин Леви.
– Офицер полиции и активный нацист?
– Да, господин. Теперь это можно раскрыть.
– И внучка моя знала об этом?
– Да, господин Леви, она знала. Ваше спасение – плата за ее молчание. Господин Леви, благодаря Эдит, я буду охранять вас от беды, сколько смогу это сделать. Господин Леви, но это не навечно. Поэтому уезжайте отсюда, уезжайте из Германии, как можно быстрей!
Лицо деда окаменело. Впервые он признается себе, что не понимает духа новых времен. Не может понять поступки собственной внучки, дочери почтенной и гордой семьи Леви. Как она могла решиться на связь с офицером-предателем? Любимая внучка, которой дед так гордился... Дед вынужден признаться самому себе, что что-то не в традициях его семьи. Что-то весьма важное было не в порядке в его доме, то, что и привело Эдит к измене. Лицо Эмиля снова смягчилось.
– Господин Леви, – голос Эмиля мягок, – поверьте мне. Совет мой искренен. Я не желаю вам ничего плохого. Я люблю ваш дом и вашу семью.
Это самое худшее, что мог он сказать деду. Разве деду нужна любовь эсэсовца? Разве даст он Эмилю уйти в облике доброго человека? Победителя?
– Вы любите нас? – в голосе деда гневные нотки. – Вы любите нас! Мы евреи. Господин офицер, я хочу вам напомнить, что вы ненавидите евреев.
– Нет, господин Леви! Нет! Я не испытываю к ним ненависти. Не как к людям, не как к отдельным человеческим особям. Я ненавижу иудаизм, в принципе. Точно так же, как принципиально ненавижу христианство.
– Вы варвары! Варвары!
– Да, господин Леви, варвары. Мы хотим быть варварами. Мы гордимся быть варварами.
– Нет больше морали, нет больше закона...
– Господин Леви, Гитлер – наш закон. Адольф Гитлер! – Эмиль щелкает каблуками, когда дед резко поворачивается к нему спиной, и кричит деду в его высокую спину:
– Господин Леви, я вас предупредил! Помните – предупредил вас!
Дед распахивает дверь до предела. В передней – Фрида. Увидев их, выходящих вдвоем, торопится также полностью распахнуть входную дверь. На пороге офицер коротко кивает, щелкает каблуками, расставаясь по-военному, и все еще колеблется уходить, бросая взгляд на ступени. Боясь, что он сейчас опять свистнет, Фрида кричит ему в лицо:
– Доброй ночи! – и от удара захлопнувшейся двери сотрясается весь дом.
Дед опускается в кресло в передней.
– Что он хотел? – лицо Фриды багрово от напряжения. – Зачем он пришел?
– Пришел объяснить, что сейчас трудные времена, Фрида. Очень трудные времена.
– Мы что, нуждаемся в нем, чтобы это знать? Именно в нем.
Чуб деда дрожит. Рука, которая полезла в карман за сигарой, возвращается и падает вдоль тела.
– Фрида, – дед чувствует сильную слабость, – старушка моя, говорю тебе, не понимаю я больше духа этих дней, Фрида. Просто не понимаю.
– Что тут понимать, уважаемый господин?
Единственный крик кукушки извещает о том, что уже половина восьмого. Дед тяжело шагая, поднимается по ступенькам. У двери рука его колеблется нажать на ручку. Дед сомневается – войти ли ему к внучке. Как он посмотрит ей в глаза. И где Филипп? Он совсем забыл о Филиппе, который, конечно, уже находится в комнате. Дед оглядывает свой костюм, поправляет чистый носовой платок в верхнем кармашке пиджака, приводит себя в порядок и входит комнату. Там тихо. Все сидят в креслах. Филиппа нет.
– Где Филипп? – спрашивает дед, – Не пришел?
– Он не пришел! – высокий и резкий голос Гейнца странно звучит в тишине. Он смотрит на Эдит с открытой неприязнью. Все так смотрят на нее. Из-за нее Филипп не вернулся в семью. Эдит опускает голову.
«Она наказана больше всех. Бедная, бедная моя», – дед торопится к ней, и мягко гладит ее опущенную голову. Дед чувствует, себя так, словно он вернулся домой из далекой чужбины.
Толчок в дверь. В сопровождении Фриды, старого садовника, Кетхен и сестер Румпель, в комнату врывается Филипп, в расстегнутом пальто и небрежно надвинутой шапке, кричит:
– Вы здесь спокойно сидите, а рейхстаг горит! Горит рейхстаг!
Шум голосов:
– Ты говоришь, горит, почему?
– Что ты спрашиваешь? Подожгли его.
– Кто поджег?
– Говорят, что коммунисты.
– Нет! Не может быть, чтобы коммунисты.
– Это что, важно, кто поджег, все равно обвинят евреев.
– В городе беспорядки, Филипп?
– Нет беспорядков, Эдит, но город полон войсками, полицией, штурмовыми отрядами и частями СС.
– Этот огонь превратится в кровопролитие. Убитые будут падать налево и направо.
– Прекрати свои черные пророчества, Гейнц.
– Сегодня двадцать восьмое февраля 1933 года...
– Перестань, Альфред, рассказывать при любой возможности – который час, какая дата, какой год.
– Год 1933, отец.
– Где Иоанна? Иисус, и святая Дева! Девочка болтается на улице во время этих беспорядков!
В углу комнаты стоят сестры-альбиноски, их белые руки выделяются на белых передниках:
– Только бы не случилось несчастья с девочкой. Если подумать, откуда это несчастье родилось, оно действительно велико, – моргают сестры красными веками на белых лицах. Они ведь профессиональные акушерки. – Какое несчастье! Какое несчастье!
Дверь открывается. В комнату вбегают Иоанна и Саул.
– Вы слышали! Вы слышали! Запретили праздник – юбилей нашего Движения.
– Несчастье, – говорит дед, – и это тоже несчастье!
– Ужин готов, – провозглашает Фрида.
Только сейчас, когда дядя Альфред встает со стула, все видят, что пиджак его разорван на спине. До сих пор он ухитрился это скрыть, ибо снял пальто спиной к окнам.
