наших друзей сбежали туда.
– Это не развлекательное путешествие, – упрекает их Филипп, – это жизненное решение. Вам надо наконец серьезно подумать об этом.
«Неплохо, неплохо», – бормочет дед в своем кресле.
– Что плохого в Париже? – защищает Фердинанд кудрявых девиц. – Что плохого в том, что мы эмигрируем в Париж?
– Ты тоже эмигрируешь? – вскрикивает Франц. – Ты ведь вообще не должен эмигрировать. Тебе не жалко оставлять Германию?
– Мне жалко? Мне? Я что, еврей, который очень огорчен тем, что должен покинуть Германию?
– Ш-ш-ш! – старается дед несколько охладить пыл спора. – Говорите тише.
– Филипп, – говорит Гейнц, – эмиграция в соседнюю страну означает для нас надежду, что вскоре мы сможем вернуться жить здесь, в нашей стране.
А в душе его внутренний голос: «Вернуться и жить в стране, в которой больше не будет Герды». Он опускается в кресло и замолкает. Глаза Филиппа требуют от Эдит погасить долг за страдания, которые она причинила ему за долгие годы, и между ними – стена горечи. Она обязана прорвать эту стену, именно, она, а не он.
«Это было желание отца, чтобы Филипп был главой семьи. Он, а не Гейнц. Отец хотел, чтобы воля Филиппа направляла нашу жизнь, а не воля Гейнца. И я должна выполнить волю отца...»
– Я не еду с вами в Париж, – пугает всех крик Франца. – Я уеду в Японию учить йогу. Так вот.
– Так вот? – угрожает ему голос Гейнца. – А как же с твоим аттестатом зрелости? Где ты его получишь?
– Для того, чтобы быть учителем йоги, мне не нужен аттестат зрелости.
– Нет такого, мальчик, – вмешивается дед, – нет в семье хотя бы одного мальчика, который не получил аттестат зрелости. Даже я вынужден был его сделать, и только после этого поехал путешествовать по стране.
– Дни изменились, дед, в наше время...
– Снова «в наши дни», Франц! – хмурит Филипп свой взгляд.
«Неплохо, совсем неплохо», – доволен дед и, наконец, снова подкручивает усы.
– Никаких «наших дней», Франц, – гремит голосом Филипп, почти, как дед. – По завещанию твоего отца я являюсь попечителем, отвечающим за твое имущество, пока ты не достигнешь зрелости. Пфеннига ты не получишь от меня на глупости. Ты сделаешь аттестат зрелости, слышишь? Поедешь с Гейнцем в Париж или с Иоанной и Бумбой в Палестину, это твой выбор. Париж или Палестина.
«Гейнц или я. Париж или Палестина», – говорят глаза Эдит.
Внутренний голос будоражит ее: «Тебе не все равно, в какой стране ты будешь жить? Где и с кем...»
Сумрак растекается перед ней, и в этом сумраке она ищет потерянные мечты и сны. За этим сумраком, очень далеко от нее – Филипп. Всегда будет их разделять этот сумрак, всегда... отец! Отец хотел, чтобы Филипп был ее мужем. Отец, несомненно, не желал ей ничего плохого... И голос Эрвина из этого сумрака: «Ты – преграда, ширма! Твое тело, душа, дух, вся твоя личность – преграда между Филиппом и твоим будущим, которую необходимо преодолеть!»
– Франц, – Эдит неожиданно вскакивает с гордым лицом, – полагаю, что тебе лучше ехать с нами в Париж. Палестина слишком чужда для тебя.
– Понятно, что он поедет с нами , – объявляет Гейнц.
Дед одним глазом смотрит на Филиппа, другим – на внучку. Дед тоже желает, чтобы она связала свою судьбу с Филиппом. В этом он был одного мнения с покойным сыном.
– Дух, дух! Чуждый, чуждый! – выходит он на борьбу за будущее своего внука. – Разговоры, разговоры! Париж, Австралия, Палестина! Место, где человек строит себе дом, место для семьи – не чужое место. Это главная суть жизни. По сути, вся жизнь – муж, жена, дети!
Эдит выпрямляет спину, пересекает комнату в сторону Филиппа, как проходят сквозь стену, которая пробита.
– Филипп, езжай с нами, я прошу тебя, езжай с нами в Париж, – и протягивает ему руку.
Филипп не берет ее руку, но она ее не опускает. Как ее ладонь, встает перед ним все, чего он желал все эти годы. Поедет в Париж, поедет вместе со всеми ними. Страна Израиля это отключение от прошлого, его и ее. Только там она будет ему женой. Он понимает, что она предлагает ему все, что в ее силах предложить. Также и свою душу?
– Эдит, я не смогу уехать с тобой в Париж и быть там. Не смогу предать самого себя, свои мечты. Эмигрантом я был в Германии, не хочу быть снова эмигрантом в Париже.
Голос отца витает в воздухе, лицо его внимает происходящему. В осенние дни его голос читал ей стихотворение Рильке. Здесь сидел отец, на стуле, у этого стола, и читал ей:
Она поворачивает лицо к Филиппу:
– Филипп, не знаю, смогу ли я дать тебе дом. Нет, Филипп, не смогу.
«А без тебя, Эдит, нет у меня дома ни в каком месте. Даже в стране Израиля». Филипп поворачивается к большому шкафу с книгами, кладущему на него темную тень. Рука слабо опирается на письменный стол покойного господина Леви. Сегодня Филиппу предложили быть одним из представителей еврейской общины перед властями. Если он примет это предложение, останется еще надолго в Германии. «Останусь близко к ней, не уеду так далеко, в Израиль, и все же... не предам себя и своей веры. Возьму на себя эту должность. Опасную должность. Может, она приведет меня к гибели, но это единственный выход». Глаза их встречаются, и не было еще никогда такой близости в их встретившихся взглядах. Все прояснилось, завеса лжи упала.
– Филипп, я огорчена, что так у нас сложилось. Очень огорчена.
Губы его на ее горячей ладони. Дед в своем кресле вздыхает. Он чувствует себя побежденным. О-о, сколько он старался изучать жизнь, одному не научился: проигрывать ему тяжело. В отчаянии взгляд его обращаются к сыну.
– Что будет с тобой, Альфред? Ты молчишь, и никто не знает, каковы твои планы?
– А-а, я? Я, отец... конечно же, должен остаться. Всю жизнь я преподавал основы иудаизма немцам, которые готовились стать священниками и священнослужителями. Пришло время обучить этому и евреев Германии.
– Ты сошел с ума, Альфред? Остаться в Германии...
– Господин... – вскочил Зерах, глядя горящими глазами на Альфреда.
– Господин Леви! – помогает ему дед. – Его имя тоже Леви.
– Господин Леви, ваше место там, в стране Израиля.
– И что он там будет делать, господин халуц?
– Естественно, будет преподавать.
– У вас, в Палестине? Что, у вас, на святой земле, надо учить евреев сущности иудаизма?
– Конечно!
– И там, – смущен дядя странным выражением глаз Зераха, – вы говорите, что и там, ага, – и глаза их продолжают мигать.
– Гейнц, – теряет дед терпение от разговоров и морганий, – дорогой мой внук, когда же ваша эмиграция должна осуществиться?
– «Наша?» – удивляется Гейнц. – Ты сказал – «ваша», дед?
– Сказал, дорогой внук. Ну и что с того, что сказал? Мы, что ли, с Фридой не приспособлены в наши-то годы к долгим путешествиям в Париж? До Парижа? Мы слишком стары для таких путешествий. Не так ли,
