серебряным и светлым. Оба раскачивают ногами в едином ритме, разбрызгивая снег.
– Ты хочешь быть моей подругой, Иоанна?
– Я и так твоя подруга.
– Да. Но... быть моей подругой не так, как ты была до сих пор. Быть моей подругой со всеми выводами и заключениями.
– Какими выводами?
Он кладет руку ей на плечо и целует ее в губы. Пустая площадь очаровывает белизной. Даже не слышат голоса Геббельса, кричащего в приемниках, из окон особняков:
– Братья, немцы, горящий рейхстаг...
Глаза ее, полные ожидания, не отрываются от его губ. И он снова склоняет к ней голову, чтобы поцеловать ее в губы. Всегда она ожидала, что первый поцелуй парня будет сопровождаться множеством красивых слов. Саул даже не сказал ей, что он ее любит. Только говорил о выводах, и она отодвигается на край скамейки.
– Что случилось?
– Ты... ты вообще меня любишь?
– Конечно.
– Почему же ты мне этого не говоришь?
– Я никогда не говорю то, что понятно само собой.
– Но это же чудесно сказать. Самое прекрасное – это сказать.
Саул не говорун. Он вскакивает и снова кладет руку ей на плечо. Иоанна отталкивает его.
– Ты не должна быть такой странной. Хотя бы в этих делах не будь такой странной. Это не тема для разговоров... Это просто естество.
– Нет. Я не хочу только целоваться.
– Что же ты хочешь? Может, хочешь, чтобы я сказал тебе то, что говорил мой отец моей матери: «Ты посвящена мне?» Ты хочешь, что я вел себя с тобой, как в давние дни?
– Так, Саул, говорили когда-то?... Ты посвящена мне?... Это прекрасно так говорить... Прекраснее всего сказать это кому-либо. – Она поднимает лицо к месяцу, словно бы он ее возлюбленный в эту ночь.
– Ну, хорошо, я тебя люблю, Иоанна. Просто, я люблю тебя.
Иоанна обнимает его за шею, и горячие ее губы – на его губах. Снег падает, как завеса между ними и миром.
Глава двадцать восьмая
В доме Леви слышен лишь звук шагов деда. Он бродит из комнаты в комнату, и свет нового дня идет за ним. Все домашние, включая Фриду, еще спят. Двери комнат закрыты. Лицо у деда усталое, глаза красные. Он не спал всю ночь. В руках у него чемодан, и он ступает по коридору на цыпочках. Каждый малейший скрип заставляет его вздрогнуть. У дверей комнаты Эдит Эсперанто тихо и приветливо ворчит. В комнате Зераха – свет.
– Ты плохо себя чувствуешь? – спрашивает уже с порога дед.
– Нет, нет, хорошо, – отвечает Зерах. Он сидит за столом в пижаме и читает книгу.
– Тебе удобно в этой жесткой пижаме?
–Она сделана из арабской ткани и потому немного жестковата.
– Что у вас там? Ботинки английские, а пижамы арабские?
– Придет день, и у нас будет все свое.
– Придет день.
В утреннем свете из окна видно далеко, сильный ветер треплет деревья в саду.
– Сегодня будет ветреный день.
– Может и нет, дед.
Дед опускается на стул у стола Зераха, кладет руки на стол. На пальце его тяжелое золотое кольцо с собственной печаткой. Он опускает голову на свои ладони.
– Я уезжаю, Зерах.
Голос деда низок, усы дрожат. Его нужно как-то успокоить, считает Зерах.
– Ну, – в голосе Зераха нотки жалости, – уезжаешь отсюда, но скоро вернешься. Я тоже уезжаю через неделю, но уже никогда сюда не вернусь.
– Ты возвращаешься к твоему Генисаретскому морю?
– Я возвращаюсь домой, дед.
– И почки свои ты не вылечил?
– Такие же больные, какими были.
– Зачем тебе возвращаться туда? Есть же еще страны, в которых можно вылечить почки. Езжай в Вену, в Париж, в Лондон, в места, где есть врачи специалисты.
– Уеду домой, и почки буду лечить диетой у себя в кибуце.
– Диета? – деда передергивает. – Всю жизнь будешь есть безвкусную еду?
– Нет лучшего места, чем у себя дома, дед. Только там человеку хорошо.
– Значит, у вас, там, хорошая жизнь.
– Скажу вам правду, жизнь хорошая и трудная.
– Почему трудная, Зерах?
– Потому что нелегкая.
– Что, есть проблемы?
– Есть, дед.
– Проблемы есть у всех, Зерах.
Видно, что деду полегчало. Он улыбается. Только теперь он снимает с себя шубу, шарф и шапку. По д ними – выходной костюм.
– Вы собираетесь на праздник?
– Я уезжаю.
Комната Зераха предназначена для гостей. Бабка обставила ее гарнитуром, который получила в наследство от тети Гермины. На всем выгравированы лавровые ветви и листья. Стулья с гнутыми спинками, комод покрыт кружевной скатертью, изделием рук тети. И, конечно же, бабка не забыла повесить на стену портрет композитора Франца Шуберта в темном костюме, печально глядящего на деда. Дед вытаскивает портсигар и угощает гостя и себя сигарой. Комната наполняется колечками ароматного дыма. Рукава у халата Зераха слишком длинны, и он все время путается в них.
– Ну, Зерах, послушаем немного о ваших проблемах у Генисаретского моря.
– Там очень жарко, дед. Все сильно потеют.
– Ну, когда снаружи жарко, сидят в доме. Кто заставляет тебя гулять на жаре?
– Кроме прогулок, люди там немного работают. Я там мостил дорогу, у Генисаретского моря.
– Дорогу?
– Дорогу, дед. Солнце печет голову нещадно. Горячий ветер несет издалека трупный запах подохших животных. В день неподвижного зноя воздух полон этими запахами. Где-то печально ревет осел. Нагрузили его сверх меры, вот он и ревет, и у тебя появляется желание реветь вместе с ним. Пот, жажда, а руки стучат по горячим камням. Море слепит лазурью, и горы близки к тебе, словно сжимают вокруг тебя пространство. Вся страна становится маленькой и узкой, дед, и тогда действительно хочется реветь вместе с ослом, и забыть про чудо...
– Чудо? Какое отношение ко всему этому имеет чудо? Рушат камень и думают о чудесах?
– Одно великое чудо, это то, что мы там находимся.
Дед вскакивает со стула тети Гермины и ходит по комнате.
– Ты витаешь в мечтах, Зерах, там, у Генисаретского моря.
– Да, дед, немного витаем. Почему бы нет? Есть выбор? Страна слишком мала, и если ты хочешь ее
