Белла чувствует, что мешает, и говорит устало:
– Не мешайте себе, доктор. Я вижу, что хотите прочесть полученное письмо. Пожалуйста.
Белла надеется, что доктор отложит письмо и скажет, что важнее ему узнать новости от нее. Но рука его берет ножик из слоновой кости для разрезания писем, и он указывает на кресло, стоящее в отдалении.
– Посиди пока, Белла там, в мягком кресле.
Ясно: он хочет ее отдалить от себя! Он отталкивает ее, как чужую, узкую одежду. Кресло постанывает. Нечего делать, она беспомощно погружается в кресло и вся сжимается.
«Дорогой отец.
Считанные часы прошли с момента, когда мы расстались. Поезд несется, Пруссия пролетает за стеклами. Глубокий мрак, ничего не видно, кроме очертаний сельских домов и редких огоньков, подмигивающих из тьмы, как заблудшие души в бесконечных лесах. Я делаю зряшные усилия – представить форму и облик страны. Я как слепец, и растет во мне ощущение слепых – видеть чувством то, чего не видит глаз.
Дорогой отец, это сумасшедшая гонка в мир хаоса. Я убегаю. Я дезертирую из великого буржуазного столетия, его духа и принципов – от свободы, равенства, братства, справедливости, просвещения и веры в человека... В этом тумане, через который идет гонка, я свободен от всего этого, легкомыслен и легок на подъем. Я подобен тому, кто все дни жизни был затянут в жестко отутюженный костюм, и по глупости своей понял, что совсем просто поменять его. Отныне нет суровых жизненных принципов и устоявшихся понятий морали. Сбросив эти вериги, я живу простой животной жизнью, грубой, агрессивной, и испытываю полное удовольствие от этой жизни. Как легко стало вокруг! Я уже не Ганс, слабый духом, мечтательный и разумный Ганс. Пристрастился я к темным силам, как наркотикам, подсознательным силам страсти, к темному хаосу, предшествующему свету. Нет у меня формы и облика, я один из многих, частичка массовой души. Слепой фанатизм поразил до остолбенения мой мозг. Пылающая в нем причастность к народу застелила мне глаза. Напыщенные, короткие, как по телеграфу, лозунги захватили мой дух. Вопли на улицах выступили пеной на моих губах. Грубая война за власть раскрыла во мне пение – «Аллилуйя». Грохот марширующих сапог потрясал мой слух ритмом освобождения. Опиум заставляет все забыть. Чудесно, отец, чудесно! Да забудется Пруссия за моей спиной – я втянут в гонку, несусь в будущее, навстречу новой жизни!»
Письмо упало на стол, и между бровей доктора проступила глубокая борозда. Белла в кресле упрятала лицо, Короткие ее волосы встали, как у ежа. Не чувствовала она взгляда доктора, покоившегося на ней несколько минут. Вздрогнула, когда он обратился к ней с вопросом, голос его был необычно сердит:
– Белла, почему ты хочешь репатриироваться в страну Израиля? В какой новый мир ты мчишься? Только не выставляй мне сейчас в ответ лозунги и краткосрочные истины, а скажи правду.
Она смотрит на него и не может раскрыть рта.
– Очень просто, доктор, – обороняется она и голос ее уверен, – я не хочу жить, как моя мать.
– И это все?
Доктор вскакивает со стула и начинает мерить гостиную тяжелыми шагами. – Причастность к толпе, слепой фанатизм, и только для того, чтобы выразить протест. Нет в сионизме другой цели, кроме бунта против родителей. В этом весь пыл, вся теория!
Румянец покрыл ее лицо. Лицо доктора покраснело, как лицо прокурора. Сейчас, вдруг... после двух лет, ожидания серьезного разговора о том, что их связывает. Но такого вопроса она не ждала. Причастность к толпе, слепой фанатизм... Этот доктор абсолютно изменился, стал ей чужим, словно оборвались все связывавшие их душевные нити. Испуганно блуждают ее глаза по комнате, которая тоже изменилась.
– Почему ты не хочешь быть, как твоя мать?
Перед глазами Беллы возникла красная гостиная матери с портретом усатого художника на стене, застекленные шкафы с фарфоровой и хрустальной посудой, попугай со стеклянными глазами между грудами подушек на красном диване, стучащие часы в животе бронзовой красавицы, стоящие на фортепьяно, к клавишам которого никто никогда не прикасался.
– Зуза! Зу-у-з-за-а!... – Режет слух, как пила, тонкий голос матери, зовущей служанку.
– Очень просто, доктор. Я не хочу быть мелкобуржуазной, как вы.
Старые пружины кресла под вскочившей Беллой издают стон.
– Может быть, я в ваших глазах простушка, темная душа, фанатичка, не испытывающая благодарности ни к матери и отцу, и даже к... ребенку.
Все это она хочет высказать одним духом, словно именно этого жаждет ее душа. Она борется за любовь доктора, за его мягкость, за мудрость его сердца, за доброту, которую он отдавал ей в полной мере. Если она не будет бороться за него всеми силами души, она все потеряет, и жизнь ее без него обеднеет. Но она любила мать! А любовь матери!
– Мы приехали из Польши, жили на еврейской улице. Я была маленькой девочкой, дочкой старого отца, носившего черный, длинный до пят капот, и матери, носившей парик, платье, вышедшее из моды, туфли на кривых каблуках. На улице все над ней смеялись, выкрикивали ей вслед ругательства. Лицо ее бледнело и сжималось, словно хотело спрятаться под париком, и она прижимала меня к своему потрепанному пальто, излучая тепло и любовь, и облик ее выделялся на улицах, будто она в одиночку противостояла всему холодному и жестокому миру. Мы возвращались домой, и всегда находили отца около стола в жалкой нашей квартире, считающего доходы и расходы, которые никак не сходились. Лицо его хмуро, и мать возле него, лицо ее светится добротой. Она протягивает отцу шершавые свои руки и говорит: «Будет хорошо! Все будет хорошо!» И столько надежды звучало в этих материнских словах. Филипп брал нас, детей, на скамью под липами, и там, в окружении воров и проституток, рассказывал нам об Израиле. А в голове моей звучали слова матери: «Будет хорошо!» Не прошло много дней, и мать сняла с головы парик, отец сбросил лапсердак. Лицо его было чисто выбрито, а мать постриглась коротко, по моде. Пришла инфляция, заработки отца пошли вверх, дело расцвело. Мать освоилась в новой квартире, на красном диване, в окружении кружевных подушек, фарфоровой посуды и дорогих ковров. Она приобрела новые наряды, фортепьяно, на котором никто не играл. Купила много книг, которых никто не читает, дорогих произведений искусства, которые выкупил отец у людей, потерявших все имущество в инфляции. Теперь мать не была одна против чуждого ей мира. Она стала такой, как все женщины Берлина. Настал день, и я вернулась из школы не той маленькой девочкой – смотрю, отец и мать стоят перед большим зеркалом в их спальне, он в длинном черном капоте, она – в парике и старом платье. Отец говорит: «Надо еще купить черную длинную бороду». Мать видит меня, испуганную, в дверях, смеется: «Мы идем на маскарад праздника Пурим» Старое платье на ней тесно. Она прибавила вес от хорошей жизни, поглаживает бока и говорит: «Ничего, портниха исправит платье, и все будет в порядке!» Но надежды улетучились. Я убежала в красный салон, а мать зовет меня: «Белла, иди сюда!» И за ней это словно вторят ее голосом все вазы, фарфоровая и хрустальная посуда, все картины в золоченых рамах, все коллекции, которые приобрел отец у разорившихся мелких буржуа – «Иди сюда! Иди сюда!» У вещей есть голос, доктор! Есть у них душа. Вся любовь к правде, к истине, превратилась в маскарад старых вещей, и все сверкающие новые вещи обернулись истинной любовью. Я испугалась этих новых вещей и их мелких душ. Вы действительно хотите знать, что в моей душе? Я убегаю от этих вещей и их душонок. Если вы мне скажете, доктор, что и там, в Израиле, я буду сидеть среди кружевных подушечек и красных кресел, я не поеду туда. Никакая научная теория, никакая национальная идея не повлечет меня туда, если я там буду жить этой мелкой жизнью, какой живет здесь моя мать. Я готова есть одну селедку, лишь бы не подпасть под власть вещей. Мое желание – жить большой широкой жизнью, без мелких страстей. Я не хочу поменять истинную жизнь на маскарад...
– Маскарад? Ты уже как-то упоминала маскарад, – лицо его все еще хмуро, а на ее лице выражение, как будто она проиграла в войне за его любовь: он ее не понял!.. – Еще немного, Белла, сиди, дай дочитать письмо.
«... Дорогой отец, я посмотрел на часы. Всего-то прошел час. До этого я был с тобой в кабинете деда, в беспорядочном окружении старых вещей. Есть у них душа, у этих вещей, отец, душа поколений, которым дано был жить в покое, собирать вещь к вещи, сидеть на мягких диванах и оставить в наследство детям,
