Барбара, ты изгнала беса из своей жизни и жизни маленького доктора, и вот он вернулся в этот дом, вселившись в эти чужую одежду, лежащие у дверцы шкафа. Но, все же, подумала: Барбара, ты такая дура! Евреи – святой народ, и нет у них бесов. И я с треском захлопнула дверцы черного шкафа. И снова совершила ошибку.
Барбара делает глубокий вдох, и продолжает:
– Ах, трудные годы пришли в дом с этим большим черным шкафом. Господин, почти разорившийся из-за трагедии с инвестициями в поезда и железную дорогу, всеми силами боролся, чтобы вернуть своему банку прежнюю силу. С тех пор лицо его отяжелело, и множество морщин избороздило его. Когда же, наконец, он выбрался из всех своих бед, слепой рок привел к тому, что почтенная госпожа умерла от слепой кишки. Снова была весна, госпожа Белла, какая весна! Скорбящий господин дал мне розовую рубаху и розовый зонтик умершей госпожи, и велел спрятать их в черный шкаф, приобщить, так сказать, к семейным реликвиям. Открыла я шкаф и повесила туда розовую одежду покойной почтенной госпожи, как можно подальше от чужой узкой одежды, и думала про себя: Барбара, будь бес черным или красным – дела его всегда бесовские! Захлопнула с силой дверцы шкафа, но трагедии в этом доме преследовали одна другую, и остался доктор в одиночестве, в своем кабинете, перед горящими свечами, освящающими еврейскую субботу. Свечи мигали, но не приносили в дом ни тепла, ни света. Вот так сидел доктор в одиночестве у стола, не отрываясь от язычков пламени, пока они не угасали, и белый воск не застывал на серебряных подсвечниках. Я заходила к нему, и сердце мое исходило болью. Старая и глупая Барбара, шестьдесят девять лет жизни прошли над тобой, ты видела столько трагедий. Много страниц, потолще этих словарей, можно заполнить мудростью, госпожа Белла, но кто этот бес, уничтожающий души, бес, который столько бед принес доктору, – этого старая и глупая Барбара не знает. А ты знаешь, госпожа Белла? Может быть, ты знаешь?
– Нет, – словно защищаясь, испуганно отвечает Белла.
– Ты не знаешь, госпожа Белла? Не знаешь? Но я знаю. – Вот! Барбара листает словарь, страницы шелестят, и обручи на руке старухи позванивают. – Жалкое существо. Чужое, узкое. Отвратительное, пресмыкающееся. Бес, приносящий вред. – Палец ее скользит по буквам: «Мефистофель, пещерный дух, с которым связался Фауст в легенде. Служитель дьявола...» Вот, Белла, видишь? И у евреев есть бес! Корень слова в языке иврит. Самый страшный из бесов. Черный бес из самых черных. Девиц хватает, чтобы привести их в дома одиноких бобылей и соблазнить обманной красотой. А ты, госпожа Белла, говоришь, что не знаешь! Он и в дом доктора вошел...
– Какое это имеет отношение к доктору? – Прерывает ее Белла. – Я расскажу тебе в подробностях историю Фауста и Мефистофеля.
– Фауст, Фауст! – сердится Барбара. – Не пичкай меня всякими объяснениями, когда мне все ясно. Положим, это было у господина Фауста. Но у доктора это действительно было. Я что, госпожа Белла, не видела иудейского беса, входящего в дом? Маленькие свечи мигают, и доктор у стола ожидает, что вернется душа отца, который замерз в берлинской стуже. Ждет, ждет, а душа не возвращается. Перед доктором открытая книга со странными еврейскими буквами, и он бормочет какие-то клятвы, чтобы вызвать замерзшую душу отца. Серебряный кубок с вином рядом с ним на столе, белый калач на тарелке, все готово для угощения святой замерзшей души, а она не является. Старый господин всегда был упрям, как мул. Когда на него нападал гнев, он не знал никаких преград. Очень гневался на сына из-за Гертель, ее христианской елки в доме и новых обычаев молодого доктора. И не вернулась его душа к сыну, который так ее ожидал. Свечи обозначали пустоту, не было в них праздничной святости. А там, где пустота, – жилище беса. А-а, Мефистофель, ужасный еврейский бес! У него даже мужества нет – предстать перед доктором в своем бесовском обличье, длинном, узком и чуждом. Ему девица нужна. Молодая душа всегда соблазняется молодым бесом. Девица, в душу которой вселяется бес, а лицо ее безвинно и чисто, как у Мадонны...
Белла выпрямляется, словно в ней разжалась пружина. Как сегодня все объединилось, чтобы принести ей боль. Она смыкает глаза, и там, в подсознании, Мадонна прогуливается по тропинке между чистыми, как во сне, домами, и финиковые пальмы охраняют ее своими тенями от жары.
– Ах, госпожа Белла, у тебя тяжело на сердце. По лицу твоему вижу, что ты ощущаешь эту тяжесть. Это знак, что сердце твое еще не съел ненасытный еврейский бес.
Старуха кричала, а Белла не отрываясь смотрела на тарелку со сладостями, наполовину опустошенную. Господи! Она насытилась в то время, как товарищи ее голодны. Бес водил ее руку к тарелке с печеньями. Соблазнил.
– Привести молодую девицу в дом, – продолжает бормотать Барбара, – соблазнить прямодушного человека – бежать в чужую страну, к большой трагедии – это фокусы беса и его сообщницы. И эти гнусные уловки осуществились бы, если бы не я. Я, и душа старого господина, которая все же оттаяла от стужи. Да, госпожа Белла, взяла я подсвечники и зажгла свечи в углу темной комнаты. У стола все были готовы к встрече с привидениями, и я влияю на душу старого господина, чтобы святость заполнила пустоту горящих свечей, вернула сына и спасла его от злонамеренных замыслов беса. И старый господин явился. Он пришел, госпожа Белла! Я вернулась домой со спиритического сеанса, а гостиной ослепительный свет, дверь в комнату старого господина распахнута, и там. На комоде два пустых бокала из-под вина. Это они пили за здравие, старый господин и несчастный доктор.
– Ну, что ты сочиняешь, Барбара? – раздражение Беллы усиливается.
– Он приходил! Он приходил! – ликует Барбара. – Я тотчас же спросила доктора: «Он приходил?» И доктор ответил: «Барбара, он приходил!» Ах, госпожа Белла, почему у тебя уши горят? Правда заставляет их покраснеть.
Белла обхватывает свои уши: они покраснели и вспухли от тепла и сытости. А голос старухи все еще ликует:
– Он пришел! Он пришел! Оттаяла душа старого господина и вернулась к нам. И доктор в своем кабинете начал мурлыкать какой-то мотив. Годами он этого не делал. Сказала я себе: глупая старуха Барбара, новая жизнь, новая душа, новые одежды. Иди и распахни полностью дверцы шкафа, и вот, в чужой одежде, изъеденной молью, большие дыры, она вся почти рассыпалась. Души всех остальных одежд побороли беса, находившегося среди них. Сказала я себе: Барбара, ты сохранила, защитила и спасла от трагедии сына доктора. Облачилась я в розовую рубаху и почувствовала добрый дух, вошедший в меня. Предстала я перед доктором с шубой старого господина в руках и сказала: «Выходите сегодня в замерзший город в шубе вашего отца. Новое веяние, новая жизнь». Посмотрел на меня доктор другим, чем всегда, взглядом, и сказал со смехом: «Теплая отцовская шуба хороша в эти студеные дни. Глупец же я! Был уверен, что отцовская шуба подходит лишь для маскарада».
Белла вспоминает хмурый взгляд доктора, когда сказала ему: «Все одежды здесь подходят лишь для маскарада»...
Резкий запах моли ударил ей в нос. Хватит ей на сегодня. Надо уходить.
Перед ней распахнулась дверь в гостиную: вернулся доктор. В сердце отозвалось восклицание Барбары: «Он пришел!» Она старается встретить его радостным возгласом, но язык ее прилип к гортани. Доктор в старом-новом пальто. Черная ткань оторочена поблескивающим мехом. На меховом воротнике много небольших проплешин. Пальто тяжелое, размером явно не на доктора, делает его непохожим на себя. Он холоден. Не подходит к ней – поцеловать ее в лоб, что делал всегда при встрече и прощании. Глаза его прикованы к письму, которое Барбара оставила на столе в гостиной. Не снимая мокрой одежды, он обращается к Белле:
– Привет, Белла.
Барбара входит в гостиную и заполняет ее запахами моли и фиалок.
– Вот, доктор, он пришел! Он пришел! – восклицает она праздничным голосом. Белла застыла на месте и не сопровождает доктора. Только на пороге своего кабинета ощущает доктор, что она замерла, и помахивает ей письмом:
– Белла, почему ты не идешь со мной?
Кабинет его тоже изменился. На мебели никаких пятен. Все блестит, и в комнате стоит запах мыла. Со стола улыбается ей восковая кукла, стоящая на белой чистой скатерти. С дивана ей подмигивает черная подушка с большой вышитой розой. Холодом дышат эти вычищенные до блеска вещи. Голос доктора нетерпелив:
– Что скажешь, Белла?
